хрнблр

ночь пришла, все спят, а я как обычно
второй приход от хорнблауэра у меня настолько мощный, что я умудрилась от безысходности поплакать над собственными текстами.
а потом еще и оттого, что их так мало
поэтому, вот драббл. и еще потому, что мне опять напомнили чем все кончится в книгах


автор:  лейтенант касатка
фандом: хорнблауэр
пейринг: буш/горацио

кукушкины слезки под катом и фантазии на тему их старости
У них могла бы быть прекрасная старость.
Горацио бы, уже совсем немолодой, с выбеленными до цвета едкой морской соли волосами, сидел бы в кресле и глядел, как внуки его играют у его ног, такие же долговязые и немного нескладные, как он сам в юности. Пальцы бы его стали узловатыми, а кожа бы истончилась как промасленная бумага, но в груди бы у него билось все то же пронизанное ветрами и скрипом тоскливых мачт сердце, вечно сомневающееся и мятущееся. Глаза бы потеряли свою зоркость, но ухо его по-прежнему так же отчетливо узнавало бы шаги Уильяма, когда тот бы приближался к двери его дома, пусть походка его и стала слегка разбитой.
Дома бы их стояли напротив - а, быть может, жались бы боком друг к дружке, как они сами в свое время прижимались к влажной горячей коже друг друга прежде, чем Буш тайно сбегал из его каюты, - и Уильям бы никогда не бросил его: своего друга, своего капитана, просто своего. Конечно, когда бы им было за шестьдесят, вся эта беспокойная плотская возня осталась бы позади, но главное, тот самый спокойный огонь маяка в сердце, остался бы, его бы не залила и самая злая волна. Он бы горел бесконечно долго, не давая разбиться о берег мрачного одиночества.
Буш, наверное, так бы и не завел семьи, оставаясь верным своим убеждениям, но им бы хватило и семьи Горацио, которую они оба любили бы. Потому что оба понимают, что жена и дети - это одно, они как тихая родная бухта; и что Буш - это совсем другое: друг для друга они - море. И моряк без моря не может, предложи ему хоть десяток тихих заливов. Не может без моря, без ветра, без крепкой руки, что не даст упасть.
У них могла бы быть прекрасная старость, и Уильям бы, наверное, поседел гораздо позже него, и волосы бы его долго были как соль с перцем, и они бы сидели долгими вечерами вместе в тихом молчании, к которому так привыкли друг с другом, хотя у них есть бесконечное множество слов друг для друга. И Буш бы, должно быть, по привычке звал его "сэр", так, как умеет только он - с покровительственной нежностью и искренним признанием превосходства Горацио одновременно.
У них могла бы быть прекрасная старость.
Могла бы, но Горацио теперь придется стареть в одиночестве.
В тихой бухте, но совсем, совсем без моря.

АПД: сука. вот просто я ебал.
у меня дедлайны, а я решила, что не могу вот так взять и закончить на трагичной ноте
ЗНАЧИТ ВРЕМЯ ПИСАТЬ РЕИНКАРНАЦИИ

так что вот еще мини, Горацио/Уильям
Горацио влюблен в море с пяти лет, с той самой минуты, когда бирюзово-сверкающая полоска воды вспыхнула вдалеке в мутном оконном стекле поезда. Сердце его екнуло, и хмурый маленький Горацио, который совсем не хотел ехать на какое-то там море, которое так не нравилось ему на картинках, равнодушное и сморщенное, Горацио с детской непреклонностью решил, что его жизнь теперь - рядом с этой щенячье радостной соленой водой. И никак иначе.
Потом он видел море хмурым и тоскливым, отчаянно злым, швыряющим прогорклый игольчатый ветер в лицо, серым и бесцветным, морщащим свой безграничный лоб, радостно-неистовым, бросающим свои пенные брызги на острые скалы, словно мечтая изрезать свои текучие воды - он видел его всяким, даже спящим в безжизненный штиль. И очень редко - таким, того самого непристойно восторженного цвета, цвета голубых глаз перекрытых оттенком томной изумрудной августовской травы. И любил его.
Учиться ему пришлось в большом городе, и он честно учился, чтобы потом жить так, как хочется ему. И терпеливо ждал, зная, что море где-то там тычется своим влажным пенистым носом в тяжелый песок, величаво ожидая его.
Горацио не знал, почему ему так нужны бесконечные кубометры соленой воды рядом, но то чувство успокоения, что нисходило на него при одном лишь запахе, тянущем с побережья, он не мог больше найти ни в чем. Ему вдруг казалось, что он совсем рядом с чем-то очень важным, что надо чего-то ждать, и ждать это надо именно на побережье.
Пока он жил в городе, ему снились бесконечные сны, музыкой в которых скрипели мачты и волны лизали борта корабля. Ему снились разные люди, в том числе и премерзкие, разные битвы, скучные хлопоты, но все это было на море, все это было морем.
Однажды ему приснился человек, который так смотрел на него, что Горацио стало обидно, что никто на него так не смотрит на самом деле. А потом он снился ему еще и еще, и познакомились-то они нелепо в одном из снов.
Ему снилось, как тот прижимался губами к его влажному лбу, когда он валялся в дикой лихорадке, измеряя этим прикосновением температуру, потому что бортовой врач скончался еще неделю назад. Ему снилось, как тот рявкал, передавая его приказы команде. Ему снилось, как тот тревожился за него. Ему много что снилось.
И еще ему всегда снился тот взгляд, которым на него смотрели. Всегда. Сверхъестественно теплый и внимательный.
А в самые дурные ночи ему опять и опять снился тот момент, когда ему докладывали, что, скорее всего, его верного лейтенанта уже нет в живых. И это было ужасно.
Когда однокурсники Горацио постоянно спрашивали, почему он все никак не найдет себе девушку, он лишь виновато разводил руками и неловко улыбался. И иногда говорил, что не хочет начинать отношения сейчас, потому что по окончании института собирается уехать. А о том, что он ждет человека с тем самым взглядом, он никому не говорил. Да и как передать словами то тепло, когда на тебя смотрят как на бога и бестолкового несмышленыша одновременно?
А потом, наконец закончив институт, Горацио переезжает. В маленький городок у моря, где работает гидробиологическая станция и свободна вакансия младшего научного сотрудника, которую ему охотно предлагают.
И когда он в первое же утро пешком проходит почти половину городка, что не так уж много, до нового места работы, море, наконец, отвечает Горацио взаимностью: оно рассказывает, чего же он ждал.
В утренней дымке, когда лимонно-желтое солнце сонно греет почти пустую дорогу, ведущую к станции, на которую он только что вывернул, Горацио различает невдалеке шагающего человека с темными, собранными в хвост волосами, и решает догнать его. И, прежде чем успевает окликнуть, видит, как на скользкой, раскисшей после ночного дождя дороге заносит старенький легковой автомобиль, и тот неотвратимо скользит боком, не вписавшись в поворот, по направлению к идущему человеку.
Хорнблауэр понимает, что ему, наверное, не успеть, но все же отчаянным рывком бросается вперед и через пару метров поспешно валит незнакомца на заросшую травой обочину, так что они стремительно катятся в сторону от дороги до тех пор, пока Горацио чувствительно не прикладывается поясницей о дерево.
Спасенный им человек поспешно вырывается из его цепких рук и недовольно глядит не него, а у Хорнблауэра кончаются слова.
В волосах спасенного им человека запуталась трава, а сам он почему-то с трехдневной щетиной, а не гладко выбрит, как обычно, но не узнать его невозможно. И даже знакомятся они почти так же, вдруг понимает Горацио.
- Господи, вы в порядке? - испуганно спрашивает выскочивший из автомобиля водитель, и только тогда, кажется, тот самый человек из снов Хорнблауэра осознает, что ему спасли если не жизнь, то уж пару целых костей точно.
Он хмуро благодарит Горацио и даже помогает ему подняться, и Горацио хватается за его теплую ладонь как за спасательный круг.
А потом представляется, не выпуская его ладони, на что получает в ответ:
- Уильям Буш, - и крепкое пожатие, и понимает, что, кажется, и сам знал, только не помнил.
Ему хочется схватить Уильяма за ветровку, отчаянно встряхнуть и крикнуть:
- Никогда! Никогда больше не смей так исчезать из моей жизни! - потому что последнее время ему слишком часто это снится, но он лишь крепче сжимает кулаки, так крепко и отчаянно, что пальцы белеют, а кожа вспоминает ощущение грубой веревки в ладони, еще тех времен, когда он был мичманом, когда он сжимал пальцы так же судорожно, ужасно боясь высоты. Холодком продирает фантомное прикосновение, и Горацио тянет в море так, будто он за сотни километров от него. Но оно успокаивающе бормочет ему в ухо далеким прибоем.
Многое теперь не так, как в его снах (или прошлой жизни? он уже и не знает, что думать, потому что людей из сна не встречаешь вот так запросто), но вот высоты он боится по-прежнему.
Он смотрит на Уильяма, успевшего отправиться дальше, и сворачивающего на ту узкую дорогу, которая, как он знает, ведет только на гидробиологическую станцию, и с тоской думает, что тот смотрит совсем не так, так ему снилось.
Впрочем, насколько он помнит, там тоже не все было гладко поначалу, и поэтому успокаивается.
Он знает, что надо просто подождать, потому что Уильям теперь рядом и они, кажется, снова будут работать вместе. А Буша в этой жизни он не упустит, точно-точно.
Да и за содомию нынче не вешают.