ОДНАКО ФИЧОК

UPD. можете рискнуть и еще прочесть написанное в четыре утра ВОТ ЭТО


НИЧТО НЕ ПРЕДВЕЩАЛО А ПОТОМ ЭТОТ УЖАСНЫЙ ЧАТ ЭТИ УЖАСНЫЕ ЛЮДИ С ВАШИНГТОНОМ И ЛАФАЙЕТТОМ И ВСЕ КАК В ТУМАНЕ!
А ЕЩЕ Я ВЧЕРА НАЧАЛА ЧИТАТЬ УЖАСНУЮ БИОГРАФИЮ ВАШИНГТОНА И СГОРЕЛА ОТ ОПИСАНИЯ ЕГО ТЕМПЕРАМЕНТА И ПОПЫТОК ЕГО КОНТРОЛЯ!
говно! жопа! добро пожаловать на дно!

если посерьезней: модерн!сеттинг, универ!аушка (что может быть банальнее) типа исторические в/л, но с вкраплением таллмейджа из турна. понимайте как хотите, так получилось.
теоретически, это не конец и может быть продолжение когда-нибудь.
не вычитано, потому что я уже вообще всё.

1 909 слов однако
У Жильбера Лафайетта в речи проскальзывают очаровательные призвуки гортанного "р", когда он немного волнуется, и румянец затапливает шею - краснеет он так же, как и все рыжие люди.
Жильбер приезжает к ним из Франции по обмену, но в первые же дни доверительно сообщает, что всерьез подумывает о переводе сюда на постоянной основе. Если, конечно, понравится - тут на его лице проскальзывает легкая, немного озорная улыбка (словно говорящая: будто мне может здесь не понравиться) - и если его уровень языка это позволит.
Обычно такие заявления звучат ужасно, особенно из уст иностранных отличников, у которых активный словарный запас больше, чем у всей его новой группы, но у Жильбера это звучит так на удивление просто и легко, что Таллмейдж, ждущий, что его захлестнет волной раздражения, так её и не ощущает.

Лафайетт, пожалуй, нравится Бену. По крайней мере, ровно до той минуты, когда тот, сияя, тараторит своим вечно алеющим, как после леденцов, ртом:
- Ты представляешь, Бенджамин, после моих резюме и писем Вашингтон согласился быть моим куратором!
Бен сначала смотрит недоверчиво - он-то давно уже знает, что последние лет семь доктор Вашингтон не берет студентов, предельно корректно и вежливо предлагая им обратиться к другим преподавателям. Да-да, в университете блестящий научно-преподавательский состав, и многие искренне заинтересованы в работе с такими яркими студентами. Нет, он, увы, никак не может. Но, мистер Талмейдж, он крайне польщен тем фактом, что пользуется подобным авторитетом среди подрастающего поколения.
Бену хочется сказать ему, что он в глазах многих – чуть ли не бог, но сдерживается, боясь, что это прозвучит как неумелая лесть. Бену бы меньше всего на свете этого хотелось.
Можно подумать, Бен не пытался переубедить Вашингтона и доказать, что он может работать на износ, что он может его заинтересовать. Как студент и потенциальный ученый. И он искренне не понимает, чем этот иностранный мальчик заслужил это место и эту возможность.
Бен только неловко и ободряюще (он надеется, что это выглядит, как ободрение) улыбается ему, не разжимая губ. Мол, поздравляю.
Но для Жильбера мир сейчас настолько свеж и ясен и откликается на его счастье, что он не обращает внимания на слегка нахмуренный лоб Талмейджа. Хотя в другое время он обязательно бы деликатно предложил свою помощь, ободряюще коснулся плеча своими порхающими, но при этом совершенно лишенными кокетства движениями, и вот от этого его чистосердечия Бену бы точно стало тошно. От этого обеспокоенного взгляда ясных серых глаз.
Жильбера Лафайетта надо поставить вне закона и, желательно, депортировать из страны, думает он.

Жильбер не устает сиять и через несколько дней, светясь таким неподдельным счастьем, что у Бена сводит зубы. Жильбер обкладывается ворохом распечаток и задумчиво покусывает текстовыделитель; судя по его лицу, он верит, что должен к первой же встрече по поводу дальнейшей работы над дипломом разбираться в теме не хуже самого Вашингтона.
Таллмейдж думает, что даже изрисуй тот неоновыми маркерными сердечками фамилию Вашингтона на одной из обзорных статей, ему бы не было так тошно.

На следующей же неделе Бен видит, как Лафайетт глядит на Вашингтона на его лекциях. Взгляд такой серьезный, по-умному внимательный и полон такой невыносимой нежности, что Бен, если честно, даже перестает ревновать: руки опускаются перед таким. То, как Жильбер смотрит на Вашингтона - чудовищно, недопустимо, невыносимо, не должен один человек в другом вызывать такой отклик. Лицо Жильбера не похоже на растерянное, слегка капризное лицо влюбленного; оно похоже на лицо человека, которого все девять муз целомудренно поцеловали в лоб.
Бен пихает спящего Калеба (Калеб, серьезно, лежать лицом в стол на первом же ряду на лекции у доктора Вашингтона?..) в бок локтем и шепчет:
- Пойдем надеремся сегодня, - он даже не маскирует это вопросом.
Калеб заинтересованно приоткрывает один глаз и подмигивает. Ради Бена он готов на самый безумный алко-трип.
...Жильбер, тем временем, продолжает что-то строчить в тетради своим пенистым кудрявым почерком, то и дело вскидывая глаза на преподавателя. Вашингтон никак не выделяет его из общей массы студентов. Разве что взгляд его становится чуть более задумчивым, когда скользит по первому ряду, но такие тонкости людям уловить не под силу.
О том, какое пламя разгорается в груди Джорджа Вашингтона, не знает никто.

В первую же встречу по поводу дипломной работы Жильбер запинается и то и дело начинает говорить чересчур быстро, местами чуть не сбиваясь на родной язык, словно слишком взволнованный наступлением весны апрельский ручей; речь его журчит так же, звонким эхом отскакивая от стен кабинета.
Вашингтон благосклонно кивает, выслушивая все то, о чем Жильбер успел прочесть, и успокоительно опускает ладонь на стол, рядом с напряженной рукой Лафайетта, бессознательно пробегающей раз за разом нервными пальцами по бумагам. Веснушки, кстати, у Жильбера разбросаны даже на костяшках пальцев. Джордж не касается его руки, но все равно жест кажется ободряющим
Лафайетт торопливо сглатывает вязкую от волнения слюну и рассеянно глядит на крупную ладонь Вашингтона, от которой буквально веет спокойствием. Словно ему говорят: ты молодец, все хорошо, только перестань так беспокоиться. Но Жильберу все еще кажется, что сейчас выяснится, что это все - одна большая и несмешная шутка, и что ни на что он не годен. Что не будет Вашингтон с ним работать, потому что Жильбер уже наверняка сморозил миллион разных глупостей, и шутки у него к месту, и смеется он слишком много и глупо.
- Достаточно, - удивительно мягко говорит Джордж. Лафайетт напрягается, готовый услышать все то, что ему сейчас выскажут. Но Вашингтон улыбается ему, немного неуверенно, как будто улыбается сыну, чьего одобрения ищет; улыбается и говорит:
- Перестаньте так волноваться и пытаться доказать свою ценность.
"Mon Dieu," проскальзывает в мыслях паническое за время короткой, тягучей паузы.
- Я обещал работать с вами, и больше не передумаю. Вы давно уже успели произвести на меня крайне благоприятное впечатление, - продолжает Вашингтон, и едва уловимо касается его пальцев кончиками своих. И тут же убирает руку, почти отдергивает, словно допустил какую-то излишнюю вольность, но в теплом прикосновении Жильбер и правда улавливает что-то такое, что он понимает: его не выгонят. Сердце колотится у него где-то в горе в эти минуты.
Он улыбается так счастливо, словно у него сегодня именины, и поспешно переводит взгляд в окно, в затопленное солнце осеннее небо, так что режет в глазах от яркого света.
Именно от него, а не от чего-то еще.

Лафайетт сидит у него после занятий, то и дело задавая возникающие вопросы по материалу, в то время как Вашингтон проверяет чьи-то работы. Они сидят тихо, уже почти привычно, словно провели бок о бок всю жизнь, а то и не одну, хотя на самом деле обоим эти встречи не так уж нужны.
Жильбер вчитывается в текст и мучительно пытается не думать о том, как хотел бы уткнуться носом в тяжелое осеннее пальто Вашингтона, узнать, чем оно пахнет, кроме влажных листьев, как хотел бы оказаться под этими огромными и наверняка ужасно бережными ладонями; он старается не думать о том, как осторожен Вашингтон, которого природа не обделила силой, и как тот точно соизмеряет ее. Как наверняка он соизмеряет ее, касаясь людей, которых он любит. Он старается не думать о том, как мог бы подарить ему огромный мягкий шарф, потому что тот вечно ходит с голой шеей. Ему бы очень пошел шарф в неровную сине-серую полоску приглушенных тонов, он просто уверен. Потому что это цвета грозового облака, это – его цвета.
О таких вещах, как ладони Вашингтона на его шее, на лопатке, на скуле - о них он старается не думать вовсе. Потому что это недопустимо, это непозволительная дерзость. Потому что это же доктор Вашингтон, он старше и умнее, он настолько недостижим и невозможен, что даже думать об этом зазорно. Наверняка бы он ужаснулся, узнай, о чем размышляет его студент, которого и быть-то здесь не должно.
Лафайетт прикрывает глаза и со вздохом пытается вернуться к текстам. Дома он работает во много раз эффективнее, но продолжает приходить день за днем.

Вашингтон рассеянно подчеркивает фактические ошибки в чужой работе, гораздо внимательнее наблюдая за изгибом шеи сидящего вполоборота к окну Лафайетта. Тот всегда тянется лицом к солнцу, словно у него и без того недостаточно веснушек. Хотя, Джорджу кажется, что будь у того их еще чуть больше, то перестал бы помогать даже его закаленный годами самоконтроль.
Он раз за разом пресекает все эти мысли, укоряя себя; взрослый человек, уже даже неприлично взрослый для этого еще, по сути, мальчика; и как он вообще смеет думать обо всем этом, как он смеет смотреть?
Он не знает, зачем позволяет тому приходить почти каждый день.

В один из разов Лафайетт, пристроившийся на неудобной, слишком высокой винтовой табуретке за боковым столом, смотрит на него, не отрывая взгляда, и, кажется, не совсем помнит, как дышать. Он случайно не успевает уйти, вносит последние правки в распечатку, когда шум привлекает его внимание. Резкие, нехарактерные для Вашингтона интонации заставляют его невольно вздрогнуть и подобраться.
Но сердится доктор Вашингтон не на него.
Джордж, с трудом сдерживающий свой гнев, кажется, становится неуловимо выше, мощнее, словно за его плечами разворачивается пестрое море конницы. Он говорит тихо, почти сдавленно, но Жильбер видит, как под окаменевшей маской его жесткого лица вскипает, вздымается необъятный океан гнева, слишком огромный для одного человека; океан, готовый выплеснуться из-под мрамора его лица.
Жильбер с ужасом понимает, что ничего прекраснее в жизни не видел, как бы это ни звучало. Вашингтон похож на гневающегося бога.
Он отчитывает какого-то молодого преподавателя, и Жильбер даже не очень понимает за что, но ему, если честно, все равно. Потому что у него перехватывает дух, и, что самое ужасное, тяжелеет в паху так, что он ничего не может с этим поделать. Он неловко сводит колени и пытается делать вид, что глядит в текст, но в ушах у него дробно перекатывается чужой напряженный голос до тех пор, пока Вашингтон вечность спустя не отпускает несчастного молодого человека из своего кабинета.
Только тогда Джордж осекается и глядит на своего студента, и Жильбер не видит, не догадывается, сколько горечи ядовитым цветком растекается у Джорджа на сердце. Вашингтон уверен, что теперь-то точно оттолкнул его, потому что разве сможет ли тот так же уважать его, увидев зверя? Узнав, что именно Джордж прячет в себе с таким трудом?
Иногда он искренне считает себя чудовищем, недостойным чужого расположения. С Жильбером он ощущает собственную неприемлемость особенно остро.
А тот глядит на него во все глаза, напряженный, как звонкая струна. А потом опять невольно отводит взгляд, опускает глаза, и негромко просит прощения, потому что ему срочно надо отлучиться.
Вашингтон с тяжелым сердцем понимает, что все кончено.
Лафайетт, проскальзывающий мимо него к выходу из кабинета, осторожный и легкий, почти шарахается от него. Джордж видит, как того удушающей волной захлестывает румянец: багровой волной поднимается по шее, заливает лицо, прокрадывается пунцовеющими пятнами на аккуратные мочки уха.
- Я сейчас вернусь, - бормочет он, от волнения проглатывая звук "р" на французский манер.

Джордж не видит, как Лафайетт в коридоре прижимается лбом к холодной стене и со стыдом думает, что сходить с ума от таких вещей - точно не дело, и что если бы Вашингтон узнал, то теперь бы уже на Жильбера обрушился его темперамент. А он бы, наверное, просто стоял и смотрел, как на несущееся на него стихийное бедствие. И не предпринял бы ни малейшей попытки закрыться от этого, предлагая стихии увлечь его, разорвать, только, пожалуйста, не оставлять его в этой стылой тишине. Одного.

Через три дня Талмейдж с удивлением видит, как доктор Вашингтон сдает в гардероб не только свое огромное, тяжелое пальто, но и шарф приглушенных серо-синих тонов. Хотя Бенджамин помнит, что тот до самой зимы ходит с голой шеей.
Лафайетт улыбается в тот день особенно счастливо, потому что, кажется, ситуацию с гневом удалось замять, и он сможет продолжить приходить; хотя ему, конечно, до сих пор стыдно за свою реакцию.
Лицо Вашингтона не выражает ничего, но по дороге он утыкается носом в шарф, до сих пор не веря, что Жильбер по-прежнему, кажется, желает у него учиться. Хотя неожиданный подарок и сбивчивые извинения он все равно не может для себя объяснить. На его взгляд, извиняться следует ему.