1. Introduction/Знакомство.

E/R, Les Miserables. 358 слов. Все штампы мира для модернаушного драббла.

Свет хмурого утреннего солнца пробивается сквозь затертое оконное стекло вагона, когда поезд выныривает из сети туннелей на краткий наземный перегон. За окном серебрятся бесконечные шапки снега и скованная льдом река, которой неохота ворочаться в такие морозы, и парень на сидении напротив поглубже прячет нос в изношенный шарф, хоть в вагоне достаточно тепло. У него странное, непропорциональное лицо и бунтарские черные кудри, лежащие спутанной проволокой, хмурый лоб и сведенные вместе брови; он сидит, слегка вжав голову в плечи и увлеченно что-то чертит.
Чертит - и то и дело поднимает свои темные, непроглядные птичьи глаза, непропорционально крупные, выпуклые, словно лишенные границы между темной радужкой и зрачком; глаза наркомана, глядящие на Анжольраса в упор, так что холодком невольно продирает по спине. Не страшно, но неприятно, и Анжольрас, слегка рассеянный и раздражительный зимой по утрам от авитаминоза, недоволен. Он хмуро встречает взгляд незнакомца напротив и осуждающе глядит на него.
Впрочем, он не настолько встревожен происходящим, чтобы сделать замечание или как-то иначе открыто выразить своё недовольство, и просто едет дальше, уткнувшись в чью-то политическую биографию.
Через пару станций незнакомец поднимается и, уже проходя к дверям, на секунду задерживается около Анжольраса - на того падает неровная тень. Анжольрас хочет нахмуриться и попросить не докучать ему, но тот уже проходит дальше, а поверх страниц занудного талмуда остается лежать неровно выдранная страница. На ней быстрыми движениями нарисован Анжольрас в окружении серых скучающих лиц, складывающихся из широких размашистых линий, и у него самого лицо такое одухотворенное и выделяющееся среди прочих, что хочется невольно поежиться: честно говоря, выглядеть таким в чужих глазах всегда тревожно, потому что оправдать такое доверие тяжело. Особенно, если ты трезво оцениваешь себя - а он верит, что весьма объективен в этом отношении.
На листочке еще приписка: "Выше нос, Аполлон!".
Дурак, думает Анжольрас. Но листок не выбрасывает, вкладывает между страниц. Пусть в книге будет хоть что-то хорошее.

Через неделю Курфейрак притаскивает обещанного иллюстратора для совместной работы, и Анжольрас неожиданно узнает это странное, не слишком красивое лицо и тревожащие его глаза. Ну конечно, совпадение из разряда невозможных, а потому упорно случающихся.
Тот лишь ухмыляется и протягивает для пожатия ладонь (ужасно горячую):
- Ну привет, идейный вдохновитель.
Анжольрас почему-то невольно вспоминает, какой орел сияния окружал его на рисунке.

Ну конечно, совпадение из разряда невозможных, а потому упорно случающихся. span>
в самое сердце этой фразой попали
Прекрасный драббл!

noonaknowsbest, спасибо

сижу и просто
awwwww ma sweethearts.

а мы продолжаем марафон самых заезженных фичковых плоттвистов!
- чего ты за это хочешь?
- тебя.
или "что еще может быть банальнее этого" в нашем эфире.
(плюс то самое quid pro quo звучавшее в сериальчике и которое я не могла не использовать в таком ключе)

2. Complicated. 834 слова.
Риппер-стрит, Бест/Рид, мой любимый односторонний краш. БЕСТ ПРАВДА ПЕДРИЛА КРИЧУ С ЭТОГО ВТОРЫЕ СУТКИ


- Инспектор! - доносится невыносимо бодрое из коридора, а потом в кабинет заглядывает и сам Фред Бест - как всегда одетый с иголочки, с хитро блестящими глазами и самой циничной из своих тонких улыбок, спрятанных под маской вежливости.
Инспектор Эдмунд Рид хочет с тихим стоном спрятать лицо в ладонях, потому что у него и без того полно забот с этим последним делом, и Бест, норовящий, как настоящая акула пера, вырвать у Ярда кусок посытнее, мягко говоря, некстати. Хотя, в общем-то, Эдмунд относится к нему спокойно, без враждебности и неприязни (и, кажется, является единственным таким человеком в городе); иногда даже проклевывается уважение, которое мистер Бест спешит очередной раз уничтожить своими бесконечными газетными выходками. Эпатаж, скандалы и щепотка правды.
Впрочем, надо сказать, что в отрыве от всего этого, человек он на удивление неплохой, особенно среди всего того гнилья, что заполняет Лондон от низов до самой верхушки - холеной, купающейся в роскоши, но, тем не менее, черной внутри. Чего одна та история с ухом стоит.
Фред входит в кабинет инспектора так непринужденно, что у Рида вопреки всему тревожно тянет сердце. Нашел, из-за кого беспокоиться.
- Инспектор, - продолжает тот. - Сдается мне, я располагаю одной очень интересной для вас бумагой.
Эдмунд устало прикрывает глаза, и его лоб пересекает глубокая вертикальная морщинка.
- И, что еще интереснее, - продолжает Фред тоном светской любезности, - её содержимое могло бы крайне, крайне заинтересовать читателей.
- Давайте без окольностей, - обрывает Рид. - Чего вы хотите?
Фред аккуратно отставляет свою трость в угол и лениво обходит кабинет, постепенно опуская занавеси на всех окнах.
- Что вы делаете? - напряженно интересуется тот, пытаясь просчитать вероятный ход событий. Вряд ли его станут пытаться убить, с остальным он как-нибудь справится.
Бест подходит к его столу и, оперевшись о заваленную бумагами столешницу, говорит тихо и вкрадчиво; даже не говорит, скорее - требует:
- Инспектор, я бы предпочел, собственно, вас.
- Объяснитесь, - раздраженно обрывает его тот. Но осознание начинает неотвратимой волной настигать его, сперва смутной тенью вырисовываясь на горизонте, и уж только потом обрушиваясь всем своим весом. Он не глуп - в конце концов, он явно бы не стал хорошим следователем, будь все иначе.
Эти улыбки, тонкие насмешки, эта странная, временами пробивающаяся преданность и явное одиночество Беста складываются в одну, очень нехорошую и тревожную картину.
И это всё выходит за всё допустимые рамки.
Фред, тем временем, приближается, в вежливом вопросе приподняв брови: мол, мне действительно следует объяснять, инспектор? А потом небрежным движением оседлывает его колени, и смотрит. Смотрит своими хитрыми лисьими глазами, спокойно и даже почти весело. Хотя то, что он сейчас делает - преступление, и даже не одно.
Рид пытается что-то сказать, но сбивается, оттого что его обволакивает чужим теплом, и незнакомые запахи осторожно щекочут его ноздри, заполняя мир вокруг. Он не имеет ничего против содомитов, хотя закон и твердит обратное. С другой стороны, потакать он им тоже не намерен.
- Я мог бы посадить тебя за шантаж, - тяжело роняя слова, говорит Эдмунд. Он, если честно, зол из-за всего происходящего. - И много за что еще.
- У меня есть предложение поинтересней, инспектор, - улыбается тот, и вблизи в его улыбке почему-то гораздо меньше издевки и больше чего-то живого, чем Эдмунд привык видеть.
- Я не собираюсь участвовать в ваших...
- Вам и не надо, - пожимает плечами Бест и подается слегка вперед. Рука его вполне определенно обозначает его намерения.
Эдмунд сглатывает чуть тревожней обычного (ситуация не самая простая) и вопросительно глядит на Фреда:
- Это всё, чего вы хотите? - в его голосе сквозит недоверие.
Бест молча и удивительно серьезно кивает и стягивает тонкую кожаную перчатку своими аккуратными (господи, да в нем всё аккуратное) зубами.
А затем устраивается поудобнее и приступает.

Рид дышит тяжело и смотрит куда-то поверх его острого плеча, скрытого клетчатым пиджаком. Потом облизывает пересохшие губы и отрывисто интересуется:
- А ты?
Тот лишь тонко, неуловимо грустно улыбается и качает своей холеной головой.
- Мне вполне достаточно и этого, - говорит он, и вот тут только Эдмунд понимает, что до этого было нормально, а вот теперь - теперь по-настоящему неловко.
- А как же quid pro quo? - не то что бы ему сильно хотелось оказывать Фреду ответную... любезность. Ему бы вообще хотелось, чтобы всего этого не происходило.
- В таком случае, уже я окажусь вам должен, - говорит Фред и соскальзывает с его колен, на секунду прижавшись лбом к его влажному лбу, и Рид из этого смазанного, теплого жеста с тревогой понимает, что, возможно, в этом всем - большее, чем желание просто развлечься.
Источник тепла исчезает, сразу становится почти зябко.
Рид не отказывает людям в праве любить других людей, какого бы пола они ни были, так что не чувствует себя грязным, даже если действительно бы оказался объектом... привязанности со стороны совершенно ему непонятного Беста.
Листок, из-за которого все началось, с тихим шуршанием ложится на стол.

Рид еще какое-то время сидит, рассеянно глядя в стену. Больше всего неожиданно хочется надраться и забыть обо всем этом, чтобы не думать, не вспоминать, не пытаться делать выводов. Потому что вещи то и дело норовят оказаться куда более сложными, чем представлялось. Или чем того хотелось.

- Что вы делаете?
- Творю историю.
- Скорее, ты творишь хуйню.

камон, итс тайм ту коллект все штампы этого грешного мира

3. Making History. не знаю сколько слов. нисколько. много боли, упакованной в фитюльку
Les Miserables, E/R.

История лепится руками людей. Руками холеными, утопающими в пене накрахмаленных кружев, и руками простыми, грубыми, перемазанными сажей и кровью - просто вторых надо куда больше, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.
Грантер тонет в пьяном мареве и тоскливым зверем глядит из спертого воздуха Мюзена; Анжольрас зовет людей на баррикаду.
То, что происходит - попытка творить историю, и это те самые руки, что могут что-то изменить.

- Ты позволишь?
Своей рукой Грантер цепляет пальцы Анжольраса, липкие от подсыхающей крови, сплетает со своими, сжимает в последнем ободряющем жесте и дерзко смотрит в лица ощерившихся стволами военных. Смотрит с вызовом в лицо всему миру: я не верю в дело революции, но я верю в этого человека.
Они исчезают с лица земли в грохоте выстрелов и клубящегося запаха отгоревшего пороха, который уже не чувствуют.
Они умирают за дело революции, но в масштабе истории - это просто пылинка, встревоженная сквозящим в Европе ветром мятежных настроений.
Они умирают за дело революции (по крайней мере, один из них), но это их личное дело.

В следующей жизни они встречаются в мирное время, но жажда менять мир к лучшему горит в одном из них все так же сильно.
А второй - второй отчетливо знает, чем всё это кончится. И собирается быть рядом.

4. Rivalry. 616 слов.
Грейт (Джонатан Грофф/Аарон Твейт). ВНИМАТЕЛЬНО смотрю на мариуса
драббл, в котором ничего не происходит и ничего не проясняется. придумала гроффу ник исходя из того какая он дива

Джонатан Грофф ужасно любит Broadway.com и не стесняется этого; он смотрит все трансляции.
И, конечно, историю с твиттером Аарона Твейта он не пропускает. Как и шутку про то, кого бы не зафолловил Джонатан Грофф, зарегистрируйся и он в социальных сетях следом.
Ему не нравится, что шутки про него и Твейта идут в народ, это раздражает, как плохо отрезанная этикетка, царапающая кожу под одеждой. Успокаивает разве что мысль о том, что мистеру Твейту все эти вещи доставляют еще больший дискомфорт, в чем он почти уверен.

Джонатан Грофф регистрируется в твиттере неделю спустя.
И подписывается на всех своих друзей, но не подписывается на Аарона Твейта.

Аарон Твейт узнает об этом всем через лаконичное личное сообщение от Пола Вонторека, который неясно к чему клонит. От дальнейших разъяснений тот вежливо отказывается и предлагает поговорить лучше о том, каких бы ролей мистер Твейт хотел добиться в ближайшие годы. Как насчет интервью?
Аарон вспоминает еще ту ужасную совместную фотографию, которую их вынудили сделать, и ему становится немного не по себе: ему не нравится, к чему ведет мироздание. Еще меньше ему нравится мысль о том, что у Лина Мануэля Миранды осталась фотография, на которой Джонатан в последнюю секунду успел с самым из самодовольных своих лиц (Аарон уверен, что другие он делать и не умеет; тоже мне, актер) распустить руки. Впрочем, ситуация не так ужасна - Лин, вроде бы, один из самых приличных людей на Бродвее. Несмотря на долгую дружбу с Гроффом.

"@AaronTveit @awesomegroff почему вы двое не разговариваете?" спрашивают их в твиттере, и вопрос набирает такое количество лайков, что игнорировать вопрос становится почти невозможно. Но они справляются, по крайней мере, какое-то время.
Аарон не знает, в какой момент это всё стало достоянием общественности.
То есть, конечно, всегда были шутки со стороны друзей (слишком, слишком много общих друзей и общих вечеринок, на которых они почти никогда не оказываются вместе), но друзья давно уже уяснили, что его взаимоотношения с Гроффом - которых нет! - не та тема, которую стоит поднимать. Особенно, если вам хочется, чтобы вечеринка прошла успешно. Лучше налейте Аарону пару бокалов шампанского и просто наблюдайте.
Друзья обычно так и поступают, но у фанатов зачастую куда хуже с четким осознанием границ допустимого.

Джонатан Грофф усмехается, увидев, что Аарон все же отвечает на адресованный им вопрос (ужасно скучное сообщение: "Ничего, достойного вашего внимания. Просто слишком мало общего"), выкинув из своего ответа ник Джонатана. Как будто его не существует.
"Слишком мало общего". Ага. Друзья, театры напротив, прослушивание на одни роли - видимо, он рассчитывает на то, что люди слепые. А тот раз - это, конечно, "ничего, достойного вашего внимания", именно так Джонатан в тот вечер и понял. Он хотя бы не отрицает произошедшего; он просто зол на Аарона, делающего вид, что никакого Джонатана Гроффа не существует не то что в его жизни - во всем мире. И отвечает ему тем же, иногда все же позволяя себе позлить его. Например, спеть ему со сцены что-нибудь... воодушевляющее. В конце концов, именно Аарон то и дело оказывается на его спектаклях, пусть потом они оба старательно проходят друг мимо друга и никогда не фотографируются вместе, нарушая все бродвейские традиции.
"Но, возможно, здесь скрыта какая-то страшная тайна", - пишет Джонатан, в свою очередь, стерев чужой ник, и надеется, что где-то там Аарон Твейт из-за этого мрачно смотрит в экран своего последнего айфона, которым он не слишком хорошо пользуется. Потому что - поле для гольфа? В инстаграмме? Без фильтров? Серьезно?
Джонатан тоже не любит социальные сети (нет, никакого "тоже" - он сам по себе их не любит, независимо от капризов Аарона), но он все-таки живет не в полной изоляции и имеет какое-то представление о них. Или о том, что существует такая вещь, как фильтры и баланс света.
Иногда Джонатан поражается, что именно этот человек - его главный соперник. Ну, помимо всего того прочего, что их связывает. Не связывает.

так срочно мариуса сюда

5. Unbreakable. хуй знает сколько слов, наверное, под триста
Уэлсли/Шарп.кхххххххххх господи написано просто чтобы отстреляться и не слиться

Люди бывают разными; в армии полно всякой швали, распоследнего сброда, завербованного по кабакам и грязным английским улицам, серым от слякоти и тусклых лиц; в её рядах полно честолюбивых офицеров, выкупающих себе чины, как рождественские безделушки - мужчины, внешне холеные, с хорошими манерами, с душонками скользких тварей; есть и наивные славные мальчики, мечтающие с желторотого детства о чести и победах, всегда гибнущие первыми в сражениях, обычно грустной и нелепой смертью. Их красная, насмешливо красная кровь заливает алым воротом их тонкие шеи с просвечивающими под кожей сосудами.
Весь этот калейдоскоп однотипных лиц для Уэлсли давно уже служит пейзажем, фоном, если хотите - данностью.
В этом калейдоскопе есть одно выпадающее стеклышко, если, конечно, Шарпа уместно сравнивать с такой хрупкой вещью. Уэлсли забавляется, глядя на него, выбивающегося из стройной картины. Ричард Шарп предпочитает действовать своевольно, упрямо вздернув свой подбородок и зло сверкая глазами - в том числе и на самого генерала - и, что самое удивительное, этот чертов бродяга все еще жив, и то и дело вызывает на губах Артура едва заметную улыбку. И вынуждает давать ему очередной чин. Будь Шарп посмазливее мальчишеской красотой, по армии бы точно гулял слушок о том, как именно тот зарабатывает себе столь... откровенную протекцию со стороны Уэлсли.
Это веселит генерала еще больше, потому что Шарп - этот, похожий на подранного жизнью матерого волка, - действительно временами ночует в генеральской палатке, но помыслить об этом было бы безумием для остальных. Потому что Шарп, по их меркам, не настоящий офицер, и выглядит... опасным - такому делать в чужой койке нечего, а уж тем более, в койке не замеченного ни в чем таком Уэлсли.
Это называется ирония.
По справедливости, правда, стоит сказать, что чины тот получает заслуженно. В том числе - за свое поразительное везение.
Его, кажется, не берут пули и порох, не погребают под собой взорванные города, он не тонет в стремительных горных реках и невредимым переживает покушения отпетых злодеев. Шарпа, кажется, нельзя сломать, всерьез искалечить, не то что убить. Если кто-то штурмует город, обреченный пасть, то, как кажется Уэлсли, скорее город выстоит под напором превосходящих сил, чем Шарп там погибнет.
Уэлсли тихо вдыхает, прикрывая на мгновение глаза, опускает тяжелые веки, и позволяет себе надеяться, что так будет и впредь.
А потом невесомо целует спящего Ричарда в макушку (о чем тот ни в коем случае не узнает).
Он не хочет, чтобы у правила, провозглашающего неуязвимость Ричарда Шарпа, были исключения.

6. Obsession.
E/R, типа того.ПРИДУМАЛА УЖАСНОЕ. и куда же без шутки про "не знаешь имя персонажа из мизераблей - назови жаном

- Ты знаешь, он помешан на тебе.
Он знает, он не слепой.
Жан вечно чувствует на себе тяжелый взгляд темных, маслянистых, неприятных глаз, провожающих внимательно каждый его жест, каждое движение, словно прикипевших к его тени. Этот человек заставляет его чувствовать себя не в своей тарелке, ощущать постоянный дискомфорт, потому что, если честно, такое назойливое внимание напрягает. Мягко говоря. Жан не боится, нет, между дискомфортом и страхом стоит делать различие.
Этот, как он просит, чтобы его называли, Эр, доставляет ему дискомфорт. Но, кажется, Эр совершенно этого не понимает и продолжает таскаться за ним, появляться на каких-то вечеринках, тоскливо глядеть на него поверх очередной бутылки. Хорошо хоть, алкоголь не провоцирует того на агрессию, лишь подливает какой-то неизбывной тоски во взгляд (хотя временами это даже страшнее). Эр смотрит на него, как на сияющее божество, и от этого взгляда продирает мурашками по спине.
Однажды пьяный Эр все же ухватил его за запястья нетрезвой стальной хваткой и зажал под лестницей чужого дома; Жан до сих пор чувствует горячечное, шибающее запахом алкоголя дыхание на своем лице, и снова чувствует себя грязным и липким. Ему не было страшно в тот момент - страшно стало чуть позже, когда Эр, приблизив лицо, принялся лихорадочно бормотать что-то про переселение душ, про круги реинкарнаций, про сны, цветущие триколорами и кровью.
Честно говоря, к тому, что его попробуют изнасиловать, Жан был готов куда больше, чем к эзотерическим кружевам слов.
Эр же в ту ночь мучительно вглядывался в его лицо, рассказывая все это, и в итоге отшатнулся, с безумными глазами и потерянным видом. И даже не попробовал поцеловать.

Эр помешан на Жане, это почти доходит до нездоровой зависимости; он верит, что умер вместе с ним в прошлой жизни, плечо к плечу, ладонь в ладонь.
Он бесконечно ждет в нем отклика тех же воспоминаний, но у Жана в голове - ватная тишина и неузнающая пустота во взгляде. Он не вспоминает, сколько бы Эр ни ждал.
Жан и не может вспомнить, потому что это - не он.
Потому что вернувшаяся в мир в двадцать первом столетии душа Анжольраса покинула его за десять лет до возвращения к жизни Грантера.

ШАРП УЭЛСЛИ ЧУДЕСНОЕ

смайлинг серпент,

упс кто потратился
7. Eternity.
Буш/Горацио. VSE OCHEN PLOHO. господи. ощущение, будто булыжники ворочаешь, а не слова. сложил кучу какую-то. ладно, не регретую ничто

Байки про проклятые корабли и сокровища больше не кажутся смешными. По крайней мере, последние несколько столетий, что Горацио и Уильям не могут умереть.
Они пытались.
Они до сих пор не уверены, который из захваченных призов оказался роковым, потому что проклятий на своем веку они слышали много, на большинстве европейских языков; но в том, что виноват в их бесконечной, полной неподдельной безысходности жизни какое-то из захваченных судов, они уверены.

Буш уходит в море; он уходит в море в тот раз, когда с задания не вернется никто. Горацио докладывают, что не было найдено ни одного уцелевшего с "Нонсача", и все дурные предчувствия, грызшие его изнутри, начинают ворочаться в груди с новой силой, жечь сознание раскаленным металлом, высекая фундаментальное: Буш не вернется.
Буш не вернется.
Но он возвращается: отощавший, с какой-то неизбывной тоской во взгляде; он возвращается через несколько месяцев собственной тенью.
Горацио больно хватает его за плечи, до побелевших пальцев вцепляясь в его истрепанный мундир, позволяя себе открыто и обеспокоенно глядеть в его лицо в поисках ответов. Соленый ветер треплет их кудри.
- Уильям?.. - только и спрашивает он тихо. - Где ты был все эти месяцы, - спрашивает он, и окончание повисает в воздухе невысказанным: "эти месяцы, что я скорбел по тебе?".
Буш блекло улыбается:
- Мне сперва пришлось научиться плавать.
Горацио улыбается впервые за последние недели, и решает тактично не расспрашивать своего первого лейтенанта насильно.
Уильям же уже знает, что, судя по всему, его больше нельзя убить; остается только один вопрос: будет ли он стареть, и сколько, в таком случае, отведено ему с Горацио.

Через десять лет у Горацио в его жестких темных кудрях серебрится по-прежнему одна седая прядь. И через пятнадцать.
Но Горацио обо всем догадывается уже год на шестой; количество седых волос на голове Уильяма он использует лишь как подтверждение.
- Ты же тогда умер, да? - тихо спрашивает он Уильяма, почти касаясь губами его теплого уха. Уильям кивает и прижимает Горацио крепче к себе.
Сейчас им кажется, что скоротать вечную жизнь в компании друг друга - идея достаточно привлекательная.

Через полвека им уже так не кажется.
Горацио шарахается от живых людей, отталкивает их собственной грубостью и замкнутостью. "Я не готов смотреть, как стареют и умирают мои близкие".
Буша, правда, он отталкивает с особой силой, потому что Уильям служит лишним напоминанием, что Горацио навеки лишен возможности состариться вместе с кем-то; потому что Уильям даже спустя все эти годы смотрит на Горацио немного снизу вверх, а так нельзя смотреть на человека, искренне мечтающего о смерти.

Буша несколько раз вешают, в том числе за мужеложство в разных странах.
Горацио приходит посмотреть.

Двадцатый век они проводят почти весь порознь, упиваясь глухой ненавистью друг другу; по крайней мере, так думает Горацио. Буш успевает пройти мясорубку нескольких войн; Горацио под разными именами получает несколько высших образований, но ни одно не помогает ему отыскать себя в безбрежном океане вечности.

Первые пятнадцать лет нового столетия Горацио проводит наркоманом. Его вены превращаются в минное поле, не только на руках - на всем теле; круги под его глазами, и без того обычно темные, как у канонических мучеников, в этом тысячелетии обретают абсолютную, глубокую черноту с лиловым отливом.
"По крайней мере, последние полтора десятка я провел достаточно быстро," пожимает плечами он, когда его находит Уильям. Найти друг друга всегда непросто, но, когда у тебя в запасе все время мира - будешь ли ты возражать против нескольких лет поисков?
Буш горько глядит на него и зарывается своими длинными пальцами в его спутанные, жесткие кудрявые волосы. Страсть уже давно выгорела в обоих, но даже спустя века Буш задыхается в этой глухой, безбрежной и нескончаемой нежности по отношению к Горацио, даже если Горацио уверен в обратном.
Какие-то вещи в этом мире, кажется, просто не имеют конца.

Буша несколько раз вешают, в том числе за мужеложство в разных странах.
Горацио приходит посмотреть.

господи женя ебаный в рот

Страсть уже давно выгорела в обоих, но даже спустя века Буш задыхается в этой глухой, безбрежной и нескончаемой нежности по отношению к Горацио, даже если Горацио уверен в обратном.

КАК ТЫ СМЕЕ ЕШ ТЬ /??? ?? ? ?/ ЧТО Э ТО. ЧТО ЖТО А КЕОКЕ. КАОК ЙГОГО ХУ Я7. ПОЧЕМУ. ЗА ЧТ О.

смайлинг серпент, ой кххх привет сань
ну ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ

да тут камаз с пряниками на боку лежит, как я посмотрю

5. Unbreakable.
В макушку, да? Спящего, да?
Я в суфле, вернусь нескоро

7. Eternity.
БЕГАЮ И ОРУ просто, хорошо что дома больше никого нет
Буш успевает пройти мясорубку нескольких войн; Горацио под разными именами получает несколько высших образований (...) Первые пятнадцать лет нового столетия Горацио проводит наркоманом. - и так вот хорошо и отчётливо всё это представляется. Ужас просто.

8. Gateway. (в значении "аэропорт", спасибо мариусу за идею :heart
модерн!ау, Вашингтон/Лафайетт. регретую ничто

Вашингтон встречает прилетевшего из Франции молодого Жильбера Лафайетта, своего нового помощника, в аэропорту лично.
Он не привык брать к себе людей, которых прежде не встречал вживую, но Жильбер писал ему такие серьезные и настойчивые резюме, полные при этом какого-то веселого обожания, которое тот даже не пытался скрывать, что в итоге Джордж сдался. Ему не помешает человек, верящий в его дело. Верящий, кажется, искренне, а не занимающийся раздражающим подхалимажем.
Джордж ищет его по всему огромному аэропорту, потому что тот, кажется, потерялся. В своих панических, но все еще предельно вежливых сообщениях Лафайетт пишет, что вокруг все одинаковое, и он никогда, видимо, уже не выберется из этого терминала. У бедного мальчика в неформальной переписке то и дело проскальзывают заглавные буквы не к месту, когда он волнуется. На взгляд достаточно педантичного Вашингтона это почему-то выглядит мило.
Когда Джордж, наконец, обнаруживает потерявшегося в бесконечных людских толпах Жильбера и его огромный, приглушенно бордового цвета чемодан, то он оказывается очень рад, что у молодого человека такие яркие волосы, рыжими герберами пламенеющие в толпе.
- Мсье Лафайетт? - негромко спрашивает он, приближаясь. Жильбер вскидывает на него свои светло-серые глаза, и в них проскальзывает тень узнавания, а следом - нечеловеческое облегчение. Он неуверенно улыбается Вашингтону, а затем порывисто обхватывает его за шею, привстав на цыпочки, прижимается неожиданно крепко, тараторит с облегчением на своем птичьем языке:
- Я думал, я здесь так и останусь. Вы мой спаситель.
Джорджу немного не по себе, он не привык к чужим прикосновениям, и к вторжениям в зону комфорта относится крайне неодобрительно; обычно неодобрительно. Но Жильбер подается к нему так легко и счастливо, в облаке своего тонкого цветочного аромата, теплый и совсем не опасный, что неожиданно проходит через все защитные барьеры. Он утыкается своим вздернутым носом куда-то ему в ухо, и все еще что-то бормочет. Голос у него приятный, рассеянно отмечает Джордж про себя, это хорошо.
Непослушные рыжие волосы Жильбера щекочут щеку растерянного Вашингтона, и тот на секунду позволяет себе прикрыть глаза.
В Америку, кажется, пришла весна.

Frimaire, и я лежу на боку закопавшись во все свои полумертвые фандомчики и уже даже не жду людей на этой вечеринке. тем временем, камаз вывалил еще
В макушку, да? Спящего, да?
ДА. СПЯЩЕГО. О ЧЕМ ТОТ НЕ УЗНАЕТ. ПОТОМУ ЧТО ГЕНЕРАЛ УЭЛСЛИ НИКОГО НЕ МОЖЕТ СЕНТИМЕНТАЛЬНО ЦЕЛОВАТЬ В МАКУШКУ. кто-то дочитал очередного шарпа и ему все еще нехорошо
Ужас просто
мой любимый цвет любимый размер

Gateway.

*дышу в пакет* зачем я сюда зашла вообще сегодня, зачееем

У бедного мальчика в неформальной переписке то и дело проскальзывают заглавные буквы не к месту, когда он волнуется.

господи, каждый раз, когда я думаю, что всё, дальше некуда, милее они просто быть не могут, они стучат со дна

Frimaire, ну у Лафайетта же правда начинали вкрадываться ошибки и заглавные буквы! ужасно! чудовищно! как жить когда они такие!
с этого лна не перестают стучать

gateway - лежу кричу на лекции почти всё так умилительно прямо не могу

9. Death.
дядькины агенты (можно увидеть любые пейринги какие хочется).
кхххх господи помутнение нашло. я всего лишь решила не быть банальной и не брать мизераблей на это слово.

Смерть следует за Ильей по пятам с самого детства, протягивает свои черные пальцы, закрывая ему обзор. Шшш, мой мальчик, сдайся, нырни в спасительную темноту.
Маленький Илюша стискивает зубы и переносит все, чем швыряет ему в лицо судьба; она швыряет в него потерями и болью, как пригорошней мокрых кленовых листьев, выцветающих в рыжий и желтый. Во рту остается тяжелый привкус земли, теплый и душный.
Илюшей с двенадцати лет его не зовет больше никто ; кажется, тогда же его взгляд становится неуловимо похож на притупленную бритву.

Однажды мальчишки во дворе попадают ему камнем в висок; мальчишки старше. Старше - не значит умнее. Они захлебываются слепой ненавистью.
- Враг народа! - выкрикивает кто-то, словно пытаясь отыскать зыбкую точку опоры, найти веский повод для собственной злобы; причину помимо страха. Они боятся невыского и тощего Илью, ходящего встрепанным воробьем и глядящего волком. Илье тринадцать, в нем едва наберется метр шестьдесят, но он... опасен.
Илья уходит с сочащейся из раны кровью, даже не вытирая её; мелкие капельки разбиваются о пыль двора, темнея и сливаясь с ней по цвету. Кажется, мальчишек пугает именно это спокойствие, а не тот факт, что они едва не убили человека.
У Ильи от этого мелкого происшествия остается чаечка шрама на виске на всю жизнь. От серьезных потрясений у него остаются только шрамы внутри, и ни одного - снаружи. Ни одного доказательства в пользу того, в каких жерновах его перемалывала жизнь.
К восемнадцати в нем уже метр девяносто, и бояться его не зазорно.

У Габи и Наполеона - новый приказ, обсуждать который нет времени; протестовать бессмысленно, потому что еще тогда, в Стамбуле, стало совершенно ясно, что игры в шпионов давно кончились и началась работа.
Они оба любят Илью. Оба как умеют.
И оба наводят на него оружие.
Илья глядит на них и даже не пытается сопротивляться; потому что ситуация безнадежна, а отчаянно пытаться покалечить тех, кого он любит - это не для Курякина. Он просто коротко кивает, опуская светлые, выгоревшие в цвет пшеничной шелухи ресницы.
Габи и Наполеон переглядываются.
Габи - агент Теллер - прикусывает губу и первой с сухим щелчком спускает курок. Лицо её неуловимо каменеет. И таким и останется на долгие недели. Надо сказать, что как агент она давно переросла Соло. По крайней мере, в вопросах этики, если не профессионализма.
Ватная темнота принимает Илью в свои мягкие, неощутимые объятия. Потому что ощущений больше нет; боли нет; как нет и ускользнувшей в ничто искры сознания.
Все происходит очень тихо.

Наполеон напряженно смаргивает едва заметно покрасневшими глазами, прежде чем выйти из комнаты. Он не может даже взять часы, потому что теперь никакого агента Курякина в их жизни не существовало.

лейтенант касатка, Он не может даже взять часы, потому что теперь никакого агента Курякина в их жизни не существовало.
вы! вы!!
Бессердечная, злая, прекрасная.
Заберите.

Ampaseh,

Наполеон напряженно смаргивает едва заметно покрасневшими глазами, прежде чем выйти из комнаты. Он не может даже взять часы, потому что теперь никакого агента Курякина в их жизни не существовало.
вы разбили мое сердечко!
(но все равно спасибо)

(только сейчас поняла что забыла выложить вчерашний текст. ну упс, сейчас тогда уж его допилю и выложу, пусть и не в том порядке)

11. 33% процента.
TURИ, калеб/бен УЖЕ ДАЖЕ ПОЧТИ НЕ СТЫДНО!
в реальности (у настоящих) бена и калеба разница в целых семь лет, но так как в сериале они друзья детства, то idk, я взяла меньше. регретую ничто, ужасная банальщина. йай!

Бену тринадцать, Калебу - почти семнадцать; они сидят, укрывшись в густой тени деревьев, по их лицам скользят ленивые солнечные пятна от пробивающегося сквозь листву света.
- Ты уверен? - с вечной усмешкой спрашивает Калеб; их с Беном лица находятся на расстоянии в несколько сантиметров друг от друга.
Талмейдж задумывается. Ему ужасно надоели подколки Калеба насчет того, что тот и не целовался-то никогда, и не умеет небось, маленький еще; с другой стороны, почему-то все происходящее кажется ему необъяснимо ужасной идеей. Калеб - его друг, и ничего такого в этом глупом мальчишеском соревновании нет, но у Бена отчего-то тяжело на сердце, это все похоже не на предчувствие даже - на его тень. Быть может потому, что Калеб ужасно нравится Бену - он взрослый, веселый и ужасно важный, и Бену тяжело жить с таким количеством таких странных чувств.
Он неопределенно кивает и говорит:
- Процентов на тридцать, наверное, - задумывается, - на тридцать три даже.
- Эй! - возмущенно говорит Калеб и пихает его кулаком в плечо. - Опять умничаешь, Толлбой?
А потом, прежде чем тот успевает что-то сказать, удивительно осторожно берет его за предплечье и плавно подается вперед, чтобы не испугать. И целует, почти целомудренно, едва размыкая губы.
Калеб до сих пор не верит, что Бенджамин купился на всю эту ерунду, как будто им обоим лет по восемь. Калеб до сих пор не верит, что обычно чересчур вдумчивого Бена совершенно не смущает тот факт, что ни один из них - не девчонка. Калеб не верит своей удаче, если честно.
Он все же отстраняется от Бена и смотрит в его слегка потерянное лицо. А потом ухмыляется:
- Ну что? - Талмейдж никогда не узнает, сколько искренней тревоги спрятано в этом вопросе. Удобно быть старшим - никто никогда не догадается, насколько ты растерян и напуган.
- Мокро, - бормочет Бен и отводит глаза. Он никогда, ни за что не признается, какими ватными стали его колени от одного глупого поцелуя. Ему бы, наверное, о поцелуях с Анной следовало бы мечтать.
- Ничего ты не понимаешь, - преувеличенно тяжело вздыхает Калеб; образ умудренного не по годам обязывает. Калеб же никогда, ни за что не признается, но это его третий в жизни поцелуй, что бы он там не плел друзьям о своих бесконечных похождениях. Да в Сетокетте и женщин-то стольких нет, о скольких он рассказывает друзьям с заговорщическим лицом.
Но малышу Бену всего тринадцать, и ему явно не стоит знать обо всем том, что Калеб бы хотел в ним сделать под сенью этой листвы.

Ощущение колющейся щетины на своем лице Бен будет вспоминать еще несколько лет.

Бену двадцать три, Калебу - двадцать семь, на дворе разевает свою огненную пасть химера войны и революции.
- Ты уверен? - на всякий случай все же спрашивает Калеб.
Бен набирает воздуха для ответа, а потом просто коротко смеется, вспоминая вопрос десятилетней давности. Он подается вперед, прижимаясь лбом ко лбу Калеба и серьезно говорит:
- Абсолютно.
- Ну хоть как человек теперь разговаривать стал, - усмехается тот, берясь за истертые пуговицы на его мундире и принимаясь их неспешно расстегивать. В палатке стоит благословенная, почти непроглядная тьма.
Бен по этой реплике понимает: он тоже помнит. И некоторые выводы буквально напрашиваются из-за этого.
Сердце тревожно стучит где-то под горлом. Сейчас Бен понимает себя куда лучше.

твою маааааааааааааааааать

айм нот олрайт эгейн

10. Opportunities (закрываю пропущенное, упс)
пои, весьма хуевая виньетка, лол

Машина открывает для людей почти безграничные возможности; в том числе, перспективу того, что теперь энтропия сможет перемолоть человечество за считаные десятилетия, сравняв его с землей.
Еще Машина пересекает жизненные пути некоторых людей.
Для Финча Риз - возможность делать то, во что он верит; Риз - его безупречно точные, почти хирургические безупречные руки, иногда действующие в обход головы, на голых рефлексах; действующие великолепно, надо сказать. (Еще Финч для Риза - возможность снова доверять и слепо открываться чужим рукам, только Финч не может признать этого годами. До тех пор, пока однажды чуть по-настоящему не теряет Джона.)
Для Риза Финч - не просто одинокий миллиардер, как он в шутку говорит когда-то. Но о том, что для Риза Финч, он предпочитает не распространяться.
Рут дарит Шоу редкую для нее, почти тревожную возможность чувствовать что-то кроме физической боли. Нечто более тонкое, неопределимое, необъятное; у ее обычно смутного и нейтрального желания защищать и убивать появляется вектор.
Шоу не дарит Рут никаких особых возможностей; быть может потому, что Рут привыкла брать все сама, и поэтому еще один исполнитель для нее ничего не меняет. А сама Самин, со своими холодными черными глазами и покрытым шрамами телом - меняет. И это требует дальнейшего осмысления.

12. DEAD WRONG.
вашингтон/лафайетт. много слов.
шит хэппенс, сенд хяльп и другие эпиграфы
МНЕ ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛО. УМИРАЛА ВЕСЬ ДЕНЬ А ПАРЫ КАК НАЗЛО СПЛОШЬ БЫЛИ ХОРОШИЕ НЕ ОТВЛЕЧЕШЬСЯ НАПИСАТЬ. немного борзенький лафайетт. опять универ!ау, теперь со вкусом соулмейтов. соулмейтство комплексное: цветное зрение, затем проступает имя.





Первым, обо что спотыкается взгляд Вашингтона, неспешно скользящий по аудитории, становится чья-то яркая макушка среди монохромного моря голов.
Джордж вздрагивает, и во рту у него мгновенно пересыхает, он даже на долю секунды сбивается.
Джордж не знает, что цвет бывает таким ярким; что чьи-то волосы могут быть такого невыносимого оттенка; что цвет вообще действительно бывает. Цвет разгорается с каждой секундой, Джордж смаргивает.
Мальчик с невыносимо яркими волосами внимательно и неуловимо обеспокоенно глядит на него своими умными и веселыми глазами. Видно, что он заметил его промедление, кратковременную запинку.
Джордж берет себя в руки и продолжает читать первую в семестре лекцию, но не может не думать о том, что отыскать своего партнера в набитой до отказа аудитории почти нет никаких шансов. Чего он чувствует больше - облегчения или досады - он понять не может.
Отчетливее всего он ощущает сомнение, потому что со студентами у него слишком большая разница в возрасте, и такого быть в принципе не может.

Потрясение обретения цвета и в пятнадцать лет проходит нелегко; но в сорок - в сорок это порой и вовсе невыносимо, думает Джордж, для которого мир вот-вот начнет выглядеть совсем иначе, чем он привык.
Вечером того же Джордж узнает, что тот цвет, который он видел, называется оранжевым; в случае волос он называется рыжим. Джордж живет в пригороде, и дома у него есть маленький камин - ему с детства нравится идущее от него тепло, веселый треск дров, разливающееся ощущение уединенного покоя; этим вечером, когда он растапливает его, то видит, что у пламени есть цвет.
Рыжий, как тот мальчик, огонь, лижет бесцветные дрова и кирпичные стенки, его отсветы рассеивают счастливые оранжевые блики по стенам.
Джордж знает, что постепенно будут прибавляться соседние цвета и оттенки спектра; насколько он знает в теории, это будут красный и желтый, но пока он совершенно не понимает, что это такое.
И нет, он совершенно не ждет появления имени.

Для Вашингтона не волосы того студента имеют цвет пламени; цвет пламени для него теперь - цвета чужих волос. Первого цвета, что он видел в своей жизни.

Под тихие звуки будильника Вашингтон открывает глаза. Комнату заливает ослепительно-яркий свет, желтый, с легкими призвуками других цветов, которые Джорджу тяжело распознать. Но теперь он окончательно осознает, за что любит ранние подъемы, вернее, за что будет теперь любить их еще сильнее.
Он подносит руку с часами к глазам и вздрагивает.
На середине предплечья расцветают блеклые буквы в одно короткое "Marie". Он хмыкает. Мало ли на свете женщин с таким именем.
Затем Вашингтон вздыхает: что ж, теперь исключительно одежда с длинным рукавом. Не то что бы он носил другую где-то вне дома, но все равно. Иначе начнутся неуместные вопросы, потому что - опыт подсказывает - люди бывают до отвратительного наблюдательны в тех вопросах, которые их решительно не касаются.

На следующее утро Вашингтон бросает взгляд на наручные часы и вопросительно приподнимает бровь, потому что надпись продолжила свою агрессивную экспансию. Marie обрело яркость, и призраком стали проступать новые буквы.
Следующие пять дней он встречает каждое новое утро со все возрастающим изумлением.
Особенно неприятным сюрпризом становится то, что имя его партнера протягивается мелкой витиеватой вязью с голенастыми хвостиками букв до фаланги среднего пальца. Такое одеждой уже не скроешь.
Но Джордж все еще не хочет искать этого человека.



У Жильбера в день первой лекции доктора Вашингтона взволнованно барабанит сердце, потому что это, наконец-то, произошло. Наверное, думает Жильбер, именно поэтому его тянуло в Америку с такой силой. Он счастливо улыбается и пытается понять, кем бы мог быть тот самый человек и как его найти. Но это все мелочи, уверен Жильбер, потому что он перевернет весь институт, если нужно, спросит каждого в этом огромном здании, но найдет.
Уже лежа дома в кровати, под темно-синим, как выясняется, одеялом, он внимательно перебирает в уме прошедший день в надежде вычленить необходимое. Он вспоминает, что на лекцию прямо перед преподавателем в аудиторию проскользнул запыхавшийся студент. У Лафайетта в те минуты еще тревожно занялось сердце, толкаясь куда-то в ребра, и через какое-то время начали смутно проступать сине-голубые оттенки среди бесцветного мира. Обычно, говорят, первым приходит цвет твоего партнера, и уже от него расширяется палитра; не обязательно, конечно, но обычно это работает. Лафайетт всегда будет помнить, как на периферии его зрения, где-то за окном разгоралась неукротимо нежная голубизна осеннего неба.
Жильбер плохо помнит, как именно выглядел тот опоздавший, потому что все его внимание было обращено на Вашингтона; во многоим из-за личности доктора Вашингтона он и поступил в этот институт, но видел его перед собой впервые, и был невероятно захвачен зрелищем - если, конечно, так можно сказать о человеке. Впрочем, о Джордже Вашингтоне сложно сказать что-то другое, уверен Жильбер. Вашингтон несет себя с таким достоинством, говорит таким глубоким и спокойным голосом, тяжелым и мягким одновременно, что Жильбер не уверен, что людям вообще позволительно так говорить, так держать себя. У доктора Вашингтона глубокого медного цвета волосы, слегка пересыпанные сединой, и осанка танцора; у него плавная жестикуляция и очень острый взгляд, под которым прячется то-то огромное, сильное и тяжелое.
Заочно Жильбер был в восторге от него, вообще-то, по несколько иным причинам - он читал статьи и интервью, он разделял его идеи и надежды; но когда тот вошел в аудиторию, то Жильбер с ужасом понял, что этот человек еще невозможнее, чем ему казалось.
Поэтому однокурсника он помнит смутно, они пока все для него - на одно лицо, потому что Жильбер учится здесь меньше недели.
На то, что тем самым человеком окажется сам Вашингтон, он даже не надеется, потому что крайне редко бывает такое, чтобы партнеров разделяло больше пятнадцати лет, двадцать пять же - вообще невозможны. Лафайетт, к сожалению, слишком хорошо знает, сколько лет разницы стоит между ними.

Выходные тянутся мучительно долго; но в первый же день новой недели Жильбер в коридоре налетает на однокурсника и замирает. Он смотрит в приветливые глаза пронзительно-голубого цвета перед собой и на долю секунды забывает, как дышать. Он узнает его - это тот самый человек, что опоздал. Конечно, Жильбер может заблуждаться, и это мог быть любой человек в аудитории, но все же воспоминание о рыскающем сердце уверяет его, что он точно знает, когда все случилось. И цвет глаз лишний раз говорит ему: скорее всего, ты прав.
Жильбер поспешно извиняется, облизывает пересохшие губы, очень боясь ошибиться, а потом протягивает руку для пожатия:
- Жильбер Лафайетт, - говорит он.
Молодой человек растерянно возвращает ему рукопожатие и представляется:
- Бенджамин. Таллмейдж, - спохватывается он после секудной запинки.
Жильбер ждет, что что-то почувствует от прикосновения, кроме простого тепла чужой ладони; мучительно вглядывается в лицо напротив, а Бенджамин только вопросительно глядит в ответ.
- Est-ce que vous... - начинает Жильбер, потом поправляется, - ты... у тебя цветное зрение?
Спрашивать человека о подобном очень неловко, но он настроен решительно.
Бен понимающе кивает, а потом сразу же ему извиняюще улыбается:
- Мне очень жаль, но я не тот, кого ты ищешь. Я вижу цвета с самого детства.
Жильбер смотрит на него почти изумленно, и, видимо, немой вопрос написан на его лице настолько отчетливо, что Бен читает его без труда.
- Калеб старше меня на семь лет, и живет по соседству с моего рождения.
(Про себя Бен вспоминает историю, которую ему рассказывают все время все его родственники, и от которой его уже подташнивает; о том, как Калеб пришел в гости к его старшему брату, когда Бен только родился, и Калеб, сидя на кухне, вдруг испугался, сжал в руках чашку так сильно, что хрупкий фарфор треснул, и горячий чай обдал ему пальцы. И пока Таллмейджи его обеспокоенно расспрашивали, в чем дело, он только глядел на свой пораненный палец и говорил:
- Кровь всегда такая?
Тогда, кажется, никто особенно ничего не понял. А вечером семилетний Калеб нашел на своем предплечье тонко выведенное "Бенджамин".
Имя новорожденному чета Таллмейджей окончательно выбрала только через два дня.)
Бен ободряюще хлопает Жильбера по плечу:
- Надеюсь, у тебя все получится.
Жильбер рассеянно кивает. Придется, в таком случае, ждать имени, понимает он. Иногда приходится ждать неделями и месяцами. Но Жильбер упрямо верит в судьбу, которую не даст ему разминуться с нужным человеком; еще он верит, что если судьбы на самом деле нет, он сделает все сам.

На второй лекции Вашингтона он усаживается в первый ряд, хотя не уверен, что это хорошая идея. Он подозревает, что восторг написан на его лице слишком отчетливо, и это может смутить такого серьезного человека; это ни к чему, и это было бы попросту невежливо, поэтому он старается сохранять нейтральное выражение на своем подвижном лице.
А потом доктор Вашингтон начинает читать лекцию, и Жильбер, следящий за его сдержанной жестикуляцией, забывает, как дышать; в ушах звенит, и ему кажется, что он еще до конца лекции погибнет от стянувшегося в груди узла напряжения. Потому что он замечает мелкую пенистую вязь букв на тыльной стороне ладони Вашингтона. Тот стоит достаточно далеко, но Лафайетт почти готов поклясться, что это его собственный почерк, это его собственное имя. Ужасно длинное, которое он так не любил писать в детстве полностью.
По крайней мере, он уверен в том, что еще на прошлой неделе на кисти Вашингтона было пусто.
Но после лекции тот уходит так поспешно, что Жильбер не успевает подойти к нему с ничего не значащим вопросом, чтобы убедиться.

окончание следующим постом.