Бен останавливает Жильбера в этот день в коридоре и поспешно шепчет, прежде чем уйти:
- Не забудь поглядеть на свою шею в зеркале.
Лафайетт недоуменно хмурится, но честно идет к огромному зеркалу в холле и там ему хочется закричать на все здание, на весь город; он почти готов закусить ладонь, чтобы сдержаться.
У него сбоку на шее, даже почти сзади, чернеет размашистая буква G.

В этот же день после занятий он отыскивает кабинет Вашингтона и стучится прежде, чем успевает подумать, что же он скажет, что он вообще делает. Его приглашают войти, и он входит. Джордж сидит за своим огромным столом, но как только Жильбер переступает порог, то поднимает свою крупную голову и внимательно глядит на него. Выражение лица у него нечитаемое.
У Жильбера из головы вылетают все слова, что он когда-либо хотел сказать; и те слова, что он планировал когда-то сказать самому Вашингтону, и те, что он готовил своему будущему партнеру. Все, что он может сделать - постараться не сбиться от волнения на родной язык. Он в мучительном поиске слов напряженно вглядывается Джорджу в лицо, и на лице его вдруг проступает какое-то счастливое недоверие.
- Они серые, сэр, - сбивчиво говорит он. "Как грозовое небо," хочется добавить ему, но внутри у него все звенит так отчаянно, что слова кончаются. - Ваши глаза - серые! А значит, я не мог понять, что увидел их цвет, - поясняет он на недоуменный и неуловимо испуганный взгляд Джорджа. И по этому взгляду понимает, что тот знает, о чем он.
Он видит, как тот поспешно убирает ладонь со стола, ту самую.
- Marie-Joseph Paul Yves Roch Gilbert du Motier, вот что там, верно? - со своим грассирующим прононсом почти смеется Жильбер, - Верно?
Взгляд Вашингтона неуловимо тяжелеет.
- Такое большое имя для такого маленького мальчика, - негромко говорит он. Злобы в этом никакой, только какое-то непонятное отторжение, но Жильбер все равно вздергивает подбородок и глядит на него с вызовом: мальчика?
Жильбер поспешно оглядывается по сторонам и придвигает стул, садится, перегибаясь к Джорджу через столешницу.
- Я переехал сюда, чтобы найти вас, - говорит он так убежденно, что на долю секунды Джордж почти уверен, что всё получится, что все будет хорошо, что... Но потом Джордж вспоминает о том, сколько между ними лет, что они друг друга не знают, что душевное партнертство не гарантирует счастья. Джордж за сорок лет своей жизни успел уверить себя в том, что он не заслуживает любви и счастья, и даже встречи со своим человеком, и он не готов верить в обратное.
- Я много лет прожил без надежды обрести свою половину, - наконец, качает головой он непреклонно. - Сдается мне, что менять что-либо уже поздно.
Жильберу хочется взвыть, потому что он даже по его публичной жизни знает, каким упрямством и убежденностью отличается этот человек.
- Но отказываться глупо, - не менее упрямо говорит Жильбер, и сквозь его внешнюю мягкость проступает что-то металлическое, несгибаемое, неуловимо дерзкое. Такой человек вполне может ради достижения своей цели переплыть океан на краденном корабле и невинно вам улыбнуться, понимает Джордж.
Он смотрит, как Жильбер (он до сих пор гадает, какое из этих имен главное) вдруг решительно отводит со своей шеи волосы и садится вполоборота:
- Смотрите. Думаете, это ничего не значит?
Джордж смотрит на огромную витиеватую букву G, прячущуюся под рыжими волосами. И с ужасом понимает, что через считаные дни или недели, скорее всего, эту птичью, покрытую бледными веснушками молочную шею будет чернильным воротником окольцовывать его подпись целиком.
Ужас даже не в этом; ужас в том, что он хотел бы это видеть.
Хотел бы прикоснуться.
- Вон, - тихим, дрожащим от сдерживаемых эмоций глухим голосом говорит Джордж. - Вон отсюда.
Но Жильбер неожиданно не боится. Он всикдывает голову; он знает, что Джордж - его, и теперь его ничто не остановит: ни железный самоконтроль Джорджа, ни его ураганный гнев, клокочущий под маской спокойствия - ничто из этого. Жильбер склоняется через стол еще ниже и касается его руки. И вздрагивает. Ему кажется, что мир вокруг плывет, пусть всего на долю секунды.
А потом в его груди огненным цветком расцветает неколебимая уверенность. Он сжимает пальцы на огромной холодной ладони и говорит:
- Я уже один раз чуть было не ошибся. Больше я такого не допущу.

Джордж будет сопротивляться четыре месяца.
The end.

БЫЛА НОЧЬ МЫ В ТВИТТЕРЕ СМОТРЕЛИ ХРНБЛР И Я УПАЛА В ОДНОСТОРОННЕСТЬ ПОХЛОПАЕМ

12. Running away.
буш/горацио. уровень текста: написано в три утра

В этой жизни Буш узнает Горацио почти сразу и вздрагивает при первой же встрече; разницы в возрасте у них почти нет на этот раз, и во взгляде Горацио такая глухая пустота, что становится ясно: он не помнит.
Горацио в этот раз другой, он живее и свободнее, он легче налаживает мосты с людьми; скорее всего, дело в том, что ему посчастливилось вырасти иначе. Уильям разбирается в этом не очень хорошо, но Горацио настолько раскованнее во всех отношениях, что сложно этого не заметить.
Самое чудовищное, что внимание Горацио искренне направлено на него. Буш же бежит от Горацио, как от чумы, и не собирается ничего объяснять. Его по-прежнему тянет к Хорнблауэру, его жестким кудрям и тревожному взгляду живых глаз; но это не значит, что Буш поддастся.
В этой жизни Уильям прекрасно помнит прошлую, где Горацио был капитаном; жизнь, в которой Горацио, узнав о его желаниях и чувствах (как бы сентиментально слово "чувства" не звучало применительно к нему), отверг их, как что-то смешное, отшвырнул, как неудачный черновик письма. Горацио тогда коротко рассмеялся, с искренним недоверием глядя ему в лицо, как будто Буш рассказал неясную для него шутку.
Бушу не было так больно, кажется, ни разу в жизни; он пережил бы отвращение на этом лице, возмущенное недоверие, злость - все что угодно, что сказало бы: ты предал меня; все, что сказало бы этим: ты был мне небезразличен. Ты был мне другом, а быть может, и чем-то и вовсе неизмеримо важным.
Но Горацио, кажется, даже почти не испытывал неловкости, а просто кивнул (мы забудем об этом странном инциденте) и развернулся со своей вечной немного извиняющейся улыбкой, собираясь вернуться на палубу.
Уильям тогда не выдержал, схватил его за руку, в самом отчаянном и горьком жесте; и увидел на худом и растерянном лице Горацио одно только непонимание и раздражение.
Не злость, не презрение, ни что-то еще, что Буш мог бы вынести, потому что все эти чувства подразумевают под собой изначальную ценность разочаровавшего человека. Но нет, нет - была только эта пустая шелуха обращенных в никуда чувств, не говорящих ровным счетом ничего.
Буш только разочарованно сжал его пальцы напоследок и отвернулся, быть может, слишком поспешно. Так что уже не видел, как на лицо Горацио наползла тяжелая тень, и он закрылся, словно потревоженная устрица.
Буш ждал, что его переведут на другой корабль, но ничего подобного так и не произошло.
Но в той жизни Горацио больше никогда открыто ему не улыбался; до тех самых пор, пока Буш не ушел на задание, где его жизнь была небрежно стерта одним взрывом, как мокрая краска с листа.

В следующей жизни они уже оба глядят друг на друга волками и даже не заводят дружбы.

КРИЧУ

бля

майка бэджер, но ведь в соулмейтах-то все хорошо!

Strangertown, живу на криках жертв

да ты совсем охренела, я зачем за интернет плачу, чтобы меня тут огорчали что ли, я звоню в роскомнадзор сию минуту, с каких пор такие ужасные грустные вещи стали легальны

предлагаю вообще петицию подписать о запрете касатки! чтоб другим тоже неповадно было

12. DEAD WRONG.

УВАЖАЕМАЯ КАСАТКА, ВЫ ВЫРВАЛИ МНЕ СЕРДЦЕ ИЗ ГРУДИ, ВСТРЯХНУЛИ ЕГО, ПРОПУСТИЛИ ЧЕРЕЗ ЦЕНТРИФУГУ, ВЛИЛИ В НЕГО ЯДОВИТУЮ ЗУБОСЛИПАТЕЛЬНУЮ СМЕСЬ, ОТ КОТОРОЙ Я ВИЗЖУ КАК СУЧКА, СТРАДАЮ И ПОГИБАЮ ОТ ЖЕЛАНИЯ, ЧТОБЫ ЭТО НИКОГДА НЕ КОНЧАЛОСЬ

ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ОСТАНАВЛИВАЙТЕСЬ

Taera, ОБРАЩАЙТЕСЬ! а вы откуда пришли? в смысле, я вас знаю где-то еще? в твиттере там, или что-то такое?

смайлинг серпент, Strangertown, кхххххх извините не могу слышать вас заблоченная роскомнадзором

лейтенант касатка, меня к вам заманили наличием вашингтона и лафайета х)) с вами мы нигде не пересекались до этого

Taera, просто все эти сложности с идентификацией людей из других сетей - ты уже потом сидишь такой и ВООБЩЕ ни в чем не уверен
в таком случае добро пожаловать на дно

лейтенант касатка, мне эти сложности не знакомы, но могу представить
Мы обитаем на соседних днищах х))) хотя на вашем весьма уютно, должна признать - тут так тепло от пылающих сердец

12. Running away. ПОЖАЛУЙСТА МОЖНО ВАС ЗАПРЕТИТЬ АААААА день слишком хорошо начинался, а потом я прочитал ЭТО
вы сломали меня, сожгли на жертвенном огне

в с е о ч е н ь п л о х о

как дальше читать книги, не знаю теперь

14. Judgement
Буш/Горацио
взяла Judgement в качестве рассудительности и вообще
очень!рефлексирующий горацио
регретую ничто

У Горацио холодный, трезвый рассудок, ясный, как прозрачный стеклянный цветок; и пусть Горацио большую часть времени глядится в это стекло, без конца рассматривая собственную боль и собственные недостатки, осуждая себя за каждое неверное решение, окружающих он тоже судит, и судит куда честнее и снисходительнее, чем себя. Наверное, будь у Горацио чуть больше времени и чуть меньше забот, он бы пытался сцарапать с себя заживо кожу - ногтями ли, подручными ли средствами - не важно. Но у Горацио - слава богу? - в подчинении целый корабль, о котором нужно заботиться и который надо держать в руках прочнее, чем свое хрупкое равновесие. Когда заканчивается солонина, а часть запасов оказывается испорчена безжалостной морской водой, проедающей свой путь через щели и дыры, становится не до открывания собственных ран.
Тем не менее, ни за один свой просчет Горацио не избежал наказания; внутренний палач куда строже внешнего, который может взглянуть в глаза повинного человека и увидеть в них что-то.
Когда Горацио глядит на свое тусклое отражение, начисто выскабливая щеки лезвием, на него в ответ смотрят безмерно усталые глаза; он видит в них одно: ты мог бы сделать больше.
У Горацио есть только один якорь.
Когда изредка по ночам Уильям прижимает его к себе со спины так крепко, будто Горацио вот-вот ускользнет из его рук морской водой, и когда он что-то тихо шепчет ему в затылок, у Горацио впервые за долгие дни получается закрыть глаза - и ни думать ни о чем. Изредка Уильям приподнимает руку, которой держит его, и, вслепую, невесомо пробегает кончиками пальцев по его вечно сведенным бровям, разглаживает его хмурый лоб; он тихо говорит: "Опять".
Он не спрашивает; он не осуждает и не дает советов, не роняет невыносимого "перестань мучать себя", не утешает глупостями; он просто ночь за ночью терпеливо смахивает тревогу с его лица, хотя бы на несколько тихих глухих часов покоя.
Горацио любит не спать в такие ночи невыносимого человеческого тепла (он не понимает, как Уильям умудряется одним своим присутствием излучать такую любовь и силу, и ему почти становится стыдно за то, что он ничего не дает в ответ, потому что сам он пуст, как потухшая звезда; по крайней мере, так ему кажется при свете дня); Горацио любит не спать, потому что в кои-то веки он не судит себя.
Он просто чувствует.

лейтенант касатка,
вот просто:
читать дальше

Frimaire,

16. Excuses
Буш/Горацио, модерн!ау
жанр, как обычно - кило совместной рефлексии по выдуманным мной для бедного горацио поводам.

Горацио вваливается домой с мороза, раскрасневшийся, вносит ледяной воздух на плечах, словно объемистое кашне, в его жестких волосах тает мелкая снежная крупа. Он целует Уильяма улыбающимися губами прямо с порога, неожиданно смело и просто.
Горацио так любит мягкую зиму, когда все застилает накрахмаленной белой пеленой, и воздух ласково холодит лоб, что всегда приходит домой в подобные дни куда счастливее и расслабленнее, почти совсем живой. В морозные дни Горацио, как ни странно, оттаивает.
Буш тоже любит зиму – теперь любит, потому что зима - это блеск живых темных глаз, короткие, совсем неуловимые улыбки без повода – всё то, что в другие дни Горацио так часто себе запрещает.
Когда Горацио прижимается к его губам своими, холодными, веселыми, задевая его щеку раскрасневшимся носом, чуть влажным от растаявших на лице снежинок, Уильяму сердце сжимает рука какой-то нечеловеческой, невыносимой нежности, с которой он не всегда понимает, как жить. И он не обращает внимания на то, что Горацио случайно наступает ему на ногу, пока тянется к нему, жмется холодным пальто к домашней рубашке Буша, чуть сжимая его плечи.
Зато сам Горацио замечает. Делает шаг назад, улыбка его гаснет, он на секунду отводит взгляд.
- Прости. Не стоило так глупо себя вести, - говорит он негромко.
Бушу хочется закричать, встряхнуть Горацио и объяснить ему, что Горацио может оттоптать ему хоть все его парадные ботинки, если хочет, потому что у него, Уильяма, от таких его «глупостей» сердце заходится.
Но он только кивает. Потому что Горацио извиняется слишком часто и, что пугает Буша куда сильнее, делает это слишком искренне, будто действительно чувствует себя бесконечно виноватым за все те нелепые случайности, которых не избежать. Все роняют чашки, опаздывают на несколько минут к месту встречи, случайно забывают купить молока по дороге – но только Горацио просит прощения так, будто все это действительно важно. Куда важнее того, чтобы быть безоглядно счастливым от того, что кто-то, пахнущий морозом и улицей, целует тебя с порога.
Сначала, в первые недели, Уильяму казалось, что это просто часть извечной серьезности Горацио, кусочек той мозаики приглушенных цветов, из которой и сложен весь он целиком; только со временем Буш понимает, какие в этой мозаике проходят глубокие трещины, и, честно, ему хочется взглянуть в глаза людям, которые вырастили Горацио, чудесного, молчаливого, упрямого Горацио таким, переломав его вдоль и поперек – и наверняка под маской родительской заботы.
Последнего он простить им не может совсем. Потому что Горацио все его слова выслушивает напряженно, словно ждет какого-то «но», которое ему всадят ножом под ребра. Напрягается, даже когда Уильям вечером прижимает его, сонного, к себе и тихо шепчет о том, какой Горацио чудесный – какие там «но», когда Уильяму не хватает слов, чтобы рассказать обо всём том, что он видит в нем?..
Уильям не склонен к сентиментальности – вернее, никогда не был; никогда не был достаточно открыт и мягок. Но с Горацио он понимает, что не может иначе, потому что кто-то должен рассказать бедному мальчику о том, насколько он особенный, насколько достоин любви и уважения.
Поэтому сейчас для Уильяма нет ничего важнее, чем вечером брать лицо Горацио в свои руки, отводя с его бледного лица волосы, ощущая начинающую к ночи пробиваться щетину - и учить его любить себя. Буш готов любить его любым: поджимающим губы, отворачивающим голову от исступленных поцелуев (лицо у него каждый раз такое, будто он уверен, что не достоин их), сомневающимся, порывающимся отгородиться, угловатым, вечно одетым в свои растянутые свитера; иногда одетым в свитера Буша и неожиданно отпустившим себя. В последнее время Горацио все чаще ослабляет внутреннюю привязь, на которой вечно жестко держит себя, и Буш боится спугнуть его собственной радостью.
Иногда, если честно, Бушу бывает страшно и по другому поводу – чудовищно, почти тошнотворно страшно – что когда Горацио, наконец, научится жить в мире с собой, то поймет, что Уильям ему совсем не нужен. Что нет в мире поводов любить Уильяма Буша так, как Горацио почему-то любит его сейчас, пусть и до сих пор боится показывать – потому что Горацио, при всех улучшениях, все еще замкнут, как упрямая мидия, схлопывающая створки при малейшей попытке вторжения.
Однажды в детстве Уильям, сидя на берегу, смог раскрыть раковинку живой мидии, не повредив её; и когда он опустил моллюска в воду, то понял, что ничего лучше он до этого в жизни не видел: розовато-оранжевая мидия расслабила мешок своего нежного, мягкого тела, и вода ласково расправила лепестки её жабр, полупрозрачные, словно сияющие мягким светом в сумраке воды. Тогда маленькому Уильяму показалось, что он держит в руках саму жизнь.
Сейчас, когда Горацио решается отпустить себя, то Буша снова затапливает это ощущение, от которого перехватывает дыхание – ощущение того, что у тебя в руках мягко пульсирует чья-то жизнь.
И поэтому он день за днем продолжает учить Горацио не стыдиться себя – чтобы тот тоже смог, наконец, почувствовать себя по-настоящему живым.

ох, что-то я прямо в клочки
давно хотелось текст про то, как Буш вот именно так - осторожно, но настойчиво, с безграничной нежностью, иррациональным страхом и разрывающимся на части сердцем - учит Горацио любить себя.
Ну кто, если не он, в самом деле

растекся в БОЛЬШУЮ лужу
как же это очаровательно @_@
великолепно никогда не прекращайте по ним гореть, пожалуйста

Sir Oscar Wild, "кто если не он" - главный девиз этого корабля для меня

Sir Oscar Wild, Taera,

лейтенант касатка, я тут подумал, что наше горение будет неполным, если мы не запилим темку для безудержного ора по хэдканонам.

Sir Oscar Wild, есть такая буква!
я сделяль, тут можно кричать

лейтенант касатка, я прочёл 3% и превратился в пепелище.

Гест, ну приветики >D

лейтенант касатка, НУ НЕ ЗНАЮ. тоже что ли горите в аду.*рыдая, дочитывает соулмейт*

Гест, вы же видели у меня еще большую модерн-ау по ним? про университет? ну мало ли, вдруг вы еще не всё там

лейтенант касатка, хм, ту, что в списке? университет и соулмейт как раз? Или я сегодня тупой?)

Гест, нет, не на ключ, а саму по себе, просто так namakemono.diary.ru/p205735866.htm

лейтенант касатка, спасибо

никто не ждал а у меня тут камбэк. медленно, неуверенно расписываю клавиатуру после месячного молчания на наруте мелкодрабблами. слишком люблю всех, но слова вообще не слушаются.

17. Vengeance
Наруто|(\)Саске

Месть. Возмездие. Возвращение долгов холодной сталью, так, чтобы вырезать алый цветок в груди; вырезать - и растоптать его, легкой темной сандалией растереть кровь в пыли и не смотреть, как земля потемнеет, напитанная ей. Можно назвать это сотней страшно звенящих имен, но суть останется одной - месть.
Но крови лилось так много все эти годы, и Наруто так, так устал, что больше не позволит случиться подобному, не позволит куриться растущему пламени ненависти и боли, потому что он прошел весь путь именно ради этого. И не намерен забывать о своих целях.
Сейчас деревня утопает в пене летней знойной листвы, разогретой, шумящей над головами носящихся по улицам детей, которые кричат и счастливо смеются. Шикамару однажды объяснил ему про короля, и Наруто всегда улыбается, когда слышит детские визги за беленой стеной резиденции. Наруто вообще улыбается очень много, кроме тех моментов, когда смотрит в темные, студеные глаза Саске. Саске, единственная не оттаивающая в летнем зное темная фигура; он, кажется, пытается любить Наруто, насколько у него вообще это может получаться, но Наруто видит в его глазах всё ту же вечную злую боль, алой нитью пережимающую Саске горло и сердце много лет.
Это - взгляд мстителя, которому больше некому мстить. И с каждым днем Наруто всё отчетливее понимает, что скоро, уже очень скоро, ему все же придется выбирать между всем миром и Саске, так и не нашедшим себя, потому что второе плохо совместимо с первым. И Наруто давно уже про себя знает, что же он выберет.
Потому что Саске год за годом отказывается принять протянутую руку помощи; а Наруто не вечен, и мир хрупок.



18. Love
Сай(/)|Шин

- Я не знаю, что такое любовь, - говорит Сай. - У меня нет чувств, - он улыбается этой своей тонкой, пустой улыбкой, с которой легко может вогнать кунай между ребер.
Сакура отводит взгляд и задумывается, неожиданно тихая.

Шин глядит на него пустыми глазами мертвеца, зачем-то возвращенного к жизни, и глаза эти неожиданно грустные. Потому что Шин снова не желает сражаться с ним, не желает причинять боль - оказывается, в мире есть вещи, которые не меняются. Впрочем, таких вещей больше, чем одна: например, Сай не умеет чувствовать, как другие люди. У его картин нет названий, они покоятся на стенах болезненно-голыми без подписей под ними, и Сакура часто отводит взгляд, чтобы не смотреть на зияющую пустоту. Как она однажды сказала - потому что ей кажется, что в такие моменты она видит его сердце; застывшее и пустое.
- Я не знаю, что такое любовь, - тихим эхом себе под нос вторит Сай, когда видит, как на осколки разлетается Шин, его уже давно мертвая половина. Снова мертвая. - Наверное, хорошо, что у меня нет чувств, - говорит он себе.
У него почему-то мокрые щеки, и его товарищи отводят глаза.



19. Tears
команда №7


Сакура очень, очень сильная; у неё славная улыбка, цепкие пальцы и яркие глаза цвета обкатанных морем бутылочных стёкол. И она плачет в этом мире за троих, потому что два самых важных человека в её жизни сами плакать не могут. И, если честно, иногда Наруто кажется, что в этом гораздо больше силы, чем в метко запущенном кунае или треснувшей под кулаком землей. Наруто, конечно, не может сказать таких вещей словами, потому что они - слишком сложные, но сердцем чувствует безошибочно.
И, он старается в этом не признаваться, но где-то в глубине души ему кажется, что Саске недостоин её слёз.