внесу и второй текст
очень смеюсь, потому что изначальная идея текста появилась три года назад и первоначально персонажи сильно базировались на двух совершенно реальных людях, и эти люди были моими преподавателями. что могу сказать - практика была тяжелая, я развлекалась как могла. да и с тех пор прошло много времени и текст изрядно мутировал относительно начальной задумки.

Не горюй о сердце, я скую другое
фандом: ориджинал
рейтинг: PG-13
категория: слэш
жанры: хёрт-комфорт и всё такое
размер: 14 страниц
саммари: По слухам, с горы, на которой обитал Орлиный Король, порой возвращалось на одного человека меньше, чем пришло.

читать дальше
Далеко, почти на краю света - уж по крайней мере по городским меркам - вздымалась над лесом гора, одинокая, тревожно-приземистая; было действительно в её облике что-то такое, что хотелось против воли приглушить неосторожный вдох, лишь бы не потревожить древнего покоя. Птицы, говорят, звонко пели на опушках редевшего леса, но на пустынный простор вершины не смели даже залетать, и тревожно гомонили вслед каждому, кто решал подняться выше, на пологую вершину, перед которой лес расступался, обнажая голубовато-седой ковёр лишайника и жестких кустарничков.
И по слухам, с горы порой возвращалось на одного человека меньше, чем поднималось. Местные жители повидали всякого, и если вдруг кто шел в одиночку, тому качали головой вслед. И обычно больше не видели - и уж тем паче старались не вспоминать потом о случайной жертве горы, чтобы не накликать беды на собственную семью. Потому что верили - гора всё слышит, всё видит, обо всём помнит, и каждое худое слово еще может отозваться лавиной беды. Говорили же, в конце концов, о разрушенной деревне на одной из склонов - только тихо говорили, чтобы не вышло чего худого.
Володя, впрочем, в сказки и заговоры не верил; подъем ему давался удивительно легко, хотя крутая тропинка вилась под ногами, петляла между низких деревьев и порой бежала вдоль разлившегося по весне ручья со студеной водой - мокрая, скользкая от пенистых брызг. Камни под ногами блестели холодным влажным блеском, и солнце так играло на мелких порожках, что дух перехватывало от такой красоты. Плечи под весом тяжелого рюкзака почти не ломило - наверное, просто не замечалась усталость в таком диковинно сказочном месте, казалось, что всей жизни насмотреться на такую красоту не хватит. Володя даже пару раз щелкнул затвором фотоаппарата, но поймать это ощущение огромного, настороженно замершего пространства с его хмурой красотой на фотографиях никак не удавалось.
В коротком, ершистом подлеске он даже вспугнул какую-то хищную птицу - та с клекотом снялась с места, тяжело хлопая крыльями, и мягко скользнула прочь.
А когда редевшие деревьица неожиданно расступились, перед ним осталась только пустынная вершина с покатыми плечами как у барышень прошлых столетий. Тундра - холодная, замершая, подобно гордой красавице, знающей свою красоту и глядящей пристально: оценил ли другой - расстилалась пепельно-голубым ковром под ногами, пестрела лишайником по камням, блестела рассыпчатым снегом на склонах. Володя вдохнул разреженный, какой-то невероятно звонкий воздух, и прислушался к абсолютной тишине.
В тишине, нарушаемой только его тихими шагами по мягкому лишайнику, он поднялся на самый верх и увидел по ту сторону множество мелких озер купоросного цвета, в которых отражалось небо, редкие полосы слежавшегося снега, не растаявшего и к лету, мягкие покатые холмы, среди которых изредка можно было разглядеть призрачные тропинки - словно кто-то изредка все же ходил по этим местам.
Бродил Володя, выбирая место для стоянки, так долго, что потерял счёт времени - а неподвижное полузакатившееся солнце не давало ни единой подсказки. Часы по досадной случайности встали еще при подъеме - старенькие, затертые, еще дедушкины. Наверное, вода из ручья протекла в механизм - круглое стеклышко часов покрылось конденсатом изнутри, словно кто-то дохнул на ледяное стекло.
К собственному изумлению, он встретил еще одного человека. Тот задумчиво разводил костер, явно только недавно встав лагерем в маленькой низменности недалеко от озерка с темной водой и чертыхался себе под нос, когда порывы ветра задували едва-едва высовывавшиеся из-под сухих веток язычки бледного пламени.
Володя неуверенно приблизился к костерку с подветренной стороны и прикрыл собой от ветра трепетавшее пламя.
Незнакомец поглядел на него исподлобья и коротко кивнул в благодарность, подкладывая в крепнущий костер еще веток. Дождался, пока те займутся, и только после этого поднялся и неловко улыбнулся Володе. Ему можно было дать слегка за тридцать; лицо у него было какое-то беспокойное, слегка угловатое, с глубоко посаженными глазами и острыми скулами. Волосы, светлые, как пшеничная шелуха, были коротко острижены, еще более светлая, почти полупрозрачная щетина казалась жёсткой на ощупь.
- Влад, - представился тот после затянутой паузы и неохотно, будто сомневаясь, протянул ладонь.
- Володя, - улыбнулся он и вернул пожатие. Чужая рука была сухой и крепкой, удивительно горячей - или у самого Володи так замерзли пальцы, что чужое тепло показалось ему настолько сладостно обжигающим.
- Надолго сюда? - спросил Влад коротко.
- На несколько дней. Может, подзадержусь - больно здесь красиво. Мне надо здесь образцов для лаборатории набрать.
Влад коротко кивнул, явно не слишком заинтересовавшись лабораторными делами.
- А вы надолго? - из вежливости поддержал беседу Володя.
- Ты, - коротко возразил тот. - Я - как получится. Я здесь частый гость, так что советую палатку здесь где-нибудь ставить, места лучше здесь не найдешь, я искал.
Володя согласился, полагая, что его случайный знакомый не болтлив и навязываться не станет, так что соседство обременительным не будет. Выговор у Влада был странный, какой-то совсем деревенский что ли, и паузы такие тяжелые, тягучие, будто каждое слово тщательно взвешивалось, и тишина, которую тот хранил, заполняла пространство, вливалась в разговор тягучей, медлительной смолой.
Володю это вполне устраивало.

Вечером, даже уже скорее к ночи - хотя точно сказать было сложно, часы не заводились - Володя сидел, вытянув ноги, и раскладывал собранные днем образцы по маленьким пластиковым контейнерам. Влад сидел напротив и молча следил за движениями его рук, изредка отвлекаясь на кан с закипающей водой для чая. Солнце давно скрылось за холмами, но так и не зашло - именно за такие ясные, похожие на нежные сумерки летние ночи Володя и любил заполярье.
Когда всё было готово, Влад, прихлебывая чай из старенькой щербатой кружки, окутанный валившим от неё паром, и глядя своими светлыми, чудными и выпуклыми глазами куда-то сквозь Володю, будто вглядывался во что-то ему одному видимое, наконец заговорил хрипловатым от долгого молчания голосом:
- Давай расскажу тебе байку? Даже не байку, наверное, - сказку. Одну из сказок про это место.
Володя удивился, но только пожал плечами, неопределенно улыбнулся, мол, ну давай. Хотя, если на то пошло, он и сам считал, что про это место просто обязательно надо сочинять сказки. Для того, чтобы хотя бы так унести с собой медленный, гордый стук сердца этой стылой красоты.
Влад кивнул, и лицо его вмиг стало еще более задумчивым, глаза приобрели пугающе далекое выражение, глянули мутным стеклом из убежища глазниц. Он резко облизнул нижнюю губу и вздохнул, приступая.
- Давно... Очень давно, стояла деревенька у подножия горы. Гора была невысокая - да ты и сам знаешь, но люди ведь других никогда и не видели, а потому гора была для них настоящей и совершенно особенной; про неё и тогда много легенд ходило, и мрачных, и не очень. Жили в этой деревеньке самые обычные люди, не то что бы бедные, не то что бы богатые, душ сто, а может, и все двести.
Володя вспомнил виденную разметанную истлевшим бисером деревню, на последнем издыхании тянущуюся вверх своими беззубыми домами из старого серого дерева. Вспомнил черные провалы окон, тоскливо глядящие на лоскуты белого снега, сползающие с круглых плеч гор. Вспомнил продравший по спине холодок от ощущения, что ничем хорошим эта деревня не кончила и смотрела на него пустым взглядом печального мертвеца.
- И, говорят, жил в этой деревне мальчик, совсем один. Ни матери, ни отца, ни даже тетки не было, совсем сиротой остался к семи годам. Его подкармливали во многих дворах, но брать к себе мальчика никто не хотел - взгляд у него был злой, холодный, будто недоброе против тебя замышляет, вот-вот камнем острым кинет. И улыбаться мальчик не умел, бывало, скривит губы, как может, а глаза так и останутся - страшные, равнодушные. Да и кому охота лишний рот кормить, -пожал плечами он после очередной томительной паузы. - Дети другие с ним почти не водились, потому что товарищ из него был угрюмый, да и с сиротой сложно - тебя мамка обедать зовет, кричит на весь двор, а он один остается, никому не нужный. В спину смотрит, когда домой уходишь.
Он еще помолчал, прочистил горло, продолжил:
- А когда ему лет четырнадцать исполнилось, пошел с приятелями на гору, на эту самую.
Володя против воли почувствовал, как тревожный холодок пробрался за ворот, хотя было совсем светло.
- Традиция такая была - когда мальчишки подрастали достаточно, чтобы их считали взрослыми, они в начале лета отправлялись на вершину горы и жили там с неделю. Когда-то очень давно это было настоящим испытанием, глотком суровой жизни, но тогда уже стало простой традицией - проспи неделю под открытым небом, продуваемый всеми ветрами насквозь, и всё, считаешься взрослым. В тот раз отправилось их несколько человек, поднялись легко, даже не запыхались особо. И всю неделю потом прожили на удивление так же спокойно, хоть и впроголодь, но никто даже не простыл - лето же. Ночами здесь летом светло, как днём, сам знаешь. Только вот мальчик как поднялся наверх, вышел из лесу, так и понял, что места краше в жизни не видал, - в тон своим словам Влад ласково провел загрубевшими пальцами по порошистой щеточке бледного лишайника, сощурился, окидывая взглядом соседние бугристые склоны.
Володя задумчиво кивнул:
- Я тоже, кажется, не видал, - он устроил ноги поближе к огню и почувствовал блаженное тепло, прокрадывающееся по ногам вверх. - А дальше что?
- Да поначалу ничего. Спустились они, вернулись в деревню. Кто в подмастерья пошел, кто на заработки из деревни в город перебрался. Мальчик этот тоже пытался, но тосковал, все на гору смотрел, и следующим летом снова пошел, просто так, уже с другими ребятами, зимой-то туда даже самоубийца не сунется. Он думал обернуться в неделю, увидеть, что ребяческая блажь это всё, да потом уже начать наконец думать о доме. За год он как раз вытянулся, лицом повзрослел, взгляд стал у него поласковей, так что некоторые девки заглядываться начались, хотя в детстве как от прокаженного шарахались. Делу научился, так что не совестно и невесту стало брать. Да и в детстве он себе обещал, что коли будут у него дети - так самые счастливые. С матерью, с отцом, в большом доме, сытые всегда и спокойные, а не по темным углам жаться, как он сам всегда жил.
Володя задумчиво разворошил угли, кивнул. У него друг детдомовский был, так тоже клялся, что так будет. Сейчас первенца ждал.
- Только гора его в тот раз еще крепче к себе привязала, поразила своей красотой, память о которой потускнела за год, одурманила намертво. А жить там невозможно по-нормальному, самому-то не прокормиться, а уж семью... Вернулся он в деревню, но пока погода в конец не испортилась, то и дело на целые дни исчезал. Все забросил, отощал, но ходил счастливый, взгляд у него стал мягче, в улыбке и глаза менялись. Потому что поднимался он наверх, и сердце у него сжимало от этой пустынной красоты, этого неба и просторов, от леса и далеко блеска ледяного моря внизу. Он любил гору как мать и невесту одновременно, просто бродил пустошами, пока не валился от усталости и не засыпал в ее жестких объятиях.
А потом пришла осень, и ходить туда стало опасно. И он с тяжелым сердцем вернулся в деревню. С каждой неделей становился все мрачнее, тосковал; когда девка одна, краснея, призналась ему, что люб он ей и что она на всё ради него готова, он... глупость он от короткого ума и недолюбленного сердца сделал. Воспользовался её доверчивостью и лаской, да прогнал вскоре, как надоело ему. Она молчала, ни слезинки не проронила, голову держала высоко, только когда он ее за дверь выставлял, спросила тихо, знает ли он вообще, что такое любовь, да в глаза посмотрела.
Разноцветные у нее глаза были, все шептались - ведьма значит. Он ответил, что знает, и улыбнулся: на гору за её спиной посмотрел. А девка губы поджала, да сказала, что раз его сердце горе отдано, то пусть он там и остается навеки. Все равно сердце его мёртвое, такое и разбить-то не выйдет, и разве что только новое, взятое из чужих рук, сможет его заменить, да где же такое возьмешь. И это он еще должен его принять, а не просто отвернуться в своей вечной гордыне, которой от людей всю жизнь отгораживался. Ровно так сказала, развернулась и пошла со двора.
Когда пауза затянулась почти невыносимо, Володя кашлянул, вырывая Влада из оцепенения. Тот встрепенулся и неохотно продолжил:
- А парень наутро на горе проснулся. Не просто на горе - но сам еще орлом стал. Попытался улететь, да чуть не разбился - не пускала его гора далеко от себя. Научился со временем перекидываться человеком, да и всякой другой птицей, но ни улететь, ни уйти, ни убежать так и не смог. Не старел, разве что поначалу еще взрослел, но потом и вовсе меняться перестал. Чувствовал гору как свое тело, гостей ощущал на подходе и даже погибнуть не мог, обреченный коротать вечность в своей самой прекрасной на свете тюрьме. Десятки лет он бродил человеком, летал птицей в перьях, бегал лапами звериными, волком выл на луну от злобы и бессилия, даже растением под солнцем грелся, прежде чем на гору поднялась она. Старая уже, в волосах редкие черные пряди остались среди седин, но разноцветные глаза глядели все те же. Посмотрела она на орла, прилетевшего к ней, усмехнулась - узнала. И он её узнал вмиг.
Она рассказала, что долгие годы потом гадала, как он там, на горе, и не сделала ли она слишком большого зла, и как воротить всё обратно, если он за это время одумался наконец. И нашла в своем проклятии решение.
- Какое? - Володя спросил осторожно, разрушая очередную мучительно долгую паузу.
- Какое? - поглядел на него Влад тяжело и вдруг ухмыльнулся, - А вот какое: в сердце всё было дело. И если он выклюет пару чужих сердец - сердец тех людей, кто поднимется на гору, то на эти же несколько лет сможет уйти обратно к людям, и только потом гора позовет его обратно. Только нужно выклевать не просто человечье сердце, а выклевать его, прежде соблазнив несчастного.
- Это она так сжалилась над ним? Жизнь же после такого должна стать совсем невыносимой, - опешил Володя. - Хотя, конечно, понятно, учитывая, какими именно словами она прокляла его. - Он призадумался. - В принципе, условиям соответствует.
- Что?
Володя только вопросительно поглядел в ответ.
- Что именно соответствует?
Володя даже улыбнулся - это же надо, сам ему байки рассказывает, а в суть вникнуть так и не смог.
- Ну как же, смотри: она сказала ему… Кстати, кому - ему? Как звать-то мальчика?
- Имени и не помнит никто уже. Все просто зовут - Орлиным Королём.
- Хорошее имя. Так вот, - Володя даже отставил полупустую кружку в сторону, чтобы не мешала объяснять. - Ведьма сказала, что наказывает его за то, что сердца у него нет. Ну, или что оно мёртвое - не так уж важно. И что так и будет, разве что он сможет получить новое, живое, чужое.
- Из чужих рук, - кивнул Влад, слушая внимательно.
- И получается, что если он кого-то и соблазнит, то, считай, добьется симпатии этого человека - ну и вспомни все эти выражения, что кто-то кому-то или чему-то отдал свое сердце. Это же метафора для любви всегда, верно? И вот, ему дают чужое живое сердце - и он его берет. Как может, а может только физически.
- Выклевывает? А как по-другому-то?
Володя посмотрел на него почти с жалостью. Влад был странным - вроде каким-то очень взрослым, усталым, уравновешенным, но если вдруг разговорить его, то вырисовывался другой человек - настороженный, слишком в лоб воспринимавший всё сказанное, будто недовольный ребенок, и явно сторонившийся откровенности. Книжек, что ли, не читал совсем - Володя мораль этой истории видел за версту.
Он только покачал головой, решив не пускаться в туманные объяснения о принятии любви. Не ему было о таком говорить - у самого вечно всё было не так.
- Так вот, - Влад, не дождавшись ответа, облизнул бледные губы и продолжил, - проклятие стало еще страшнее, когда он узнал о возможной свободе. Потому что искушение стало нестерпимым. И он был так зол, так страшно зол все эти годы.
- И что? Он пошел на это?
Не то что бы Володя сомневался.
- Ее сердце стало первым. Её-то он уже однажды соблазнил.
- А второе? Еще одно сердце он отыскал?
- Видел пустую деревню?
Володя кивнул.
- Это он спустился в первый раз. По слухам. Его там уже никто и знать не знал, но столько в нем злости накопилось, что он отомстил. Всем. А на горе стали пропадать люди, до сих пор, по слухам, бывает, хотя, конечно, документально ни одного случая уже больше полутора веков не было зарегистрировано, если тебя интересует. И некоторые говорят, что это дело рук Орлиного Короля. Орлиный Король, по слухам, губит людей из-за собственной злобы.
Володя задумчиво пожевал губами:
- Хотя на самом деле он разбивает чужое сердце, чтобы потом им, сломанным, на время заменить своё. И что, на этом всё кончается?
Влад посмотрел на него нечитаемым взглядом, задумался, кивнул.
- Странная сказка, - добавил Володя. - И мораль у неё конечно больно странная.
- Мораль? - едва заметно улыбнулся тот. - Да нет её здесь. Не у каждой байки есть мораль, иногда их просто рассказывают, чтобы людям было потом страшно ночью спать.
- Не бывает проклятий просто чтобы наказать в сказках. Они нужны, чтобы чему-то научить, а не просто жизнь сломать.
- Уж какая есть сказка. Рассказываю как знаю. Да и если хочешь, пожалуйста, вот тебе мораль - потом перестал Орлиный Король сердца людям выклевывать. Одумался, наверное, ужаснулся сделанному, решил жить, как судьба наказала.
- Я вот что думаю… - после долгого, задумчивого молчания продолжил Володя. - Наверняка же и правильное решение тоже было. Она его любила, дурака, и ему показать хотела, что нельзя без любви жить, с мёртвым, как она сказала, сердцем.
- И поэтому велела забирать чужие. Научила девка, нечего сказать, - вскинулся тот словно мальчишка, что странно смотрелось на взрослом лице с усталыми глазами.
- Не этому она научить хотела, - отмахнулся Володя почти сердито уже. - Когда человек любит, он не хочет просто так делать больно, он хочет, чтобы его поняли.
И прежде чем тот ответил, Володя поднялся и коротко пожелал доброй ночи.
Влад остался глядеть в тусклые языки замирающего костра.

Дни на горе тянулись медленно, словно густой дубовый мёд, полные тишины и прозрачного воздуха, тихого треска костра и бледных языков пламени, едва заметных под незаходившим ночным солнцем. С Владом они проводили долгие часы вместе - и не меньше Володя ходил по горам один в собственных поисках. Природа улыбалась ему такой стылой чопорной красотой, что то и дело сами собой невольно всплывали в памяти владовы слова, обрывки горькой сказки о беспризорном мальчике без сердца; всплывали - потому что теперь он действительно понимал, как кто-то мог отдать своё сердце этому месту. Хотя, конечно, сам Володя больше любил людей - живых, теплых и улыбавшихся тоже по-живому.
И думал он о ведьминых словах всё дольше, крутил, как какой-то ребус - он-то знал, что в сказках ведьмы никогда ничего не говорят просто так. Может, Орлиный Король тоже когда-то догадался и освободился?.. И пусть всё это было сказкой для доверчивых чужаков, всё равно, какие-то струны она затрагивала в сердце. Король был жесток, но у его жестокости были свои причины - они его не оправдывали, но могли рассказать, как же человек мог вырасти таким. И если он потом раскаялся, повзрослел сердцем, возможно, он бы заслуживал еще одной попытки прожить жизнь, уже иначе. В конце концов, Володя сам вырос с волчьих условиях и людей тоже видел всяких. И сам не был безгрешен.
От той жизни у него и осталось-то всего ничего: он сам и его друг, тот, который обещал своему ребенку всё самое лучшее. Володя бы тоже поклялся, но не ему было думать о детях и настоящей семье - по крайней мере, не в этой стране.
Пару раз во время своих долгих отлучек он останавливался, усаживался в жесткую седую подстилку лишайника и, запрокинув голову, наблюдал за тяжелым полётом редких хищных птиц, высматривавших добычу. Смотрел и гадал – при взгляде на которую из этих птиц люди выдумали сказку об Орлином Короле?
А потом плавно соскальзывал мыслями на Влада - на его тихий голос, немного рваные движения его красивых крупных ладоней, на вечную золотистую щетину, отливавшую ржавой рыжиной на солнце; Влад разговаривал мало, с каждым днём все меньше - пусть дней-то и прошло всего ничего - а смотрел всё дольше. Смотрел на него своими прозрачными, полными глухого голода глазами, от взгляда которых невольный холодок продирал по спине и Володя тушевался, словно ему опять было пятнадцать и на него впервые поглядел другой парень. Было во Владе что-то такое тревожное и захватывавшее дух - и какая-то удивительная, почти наивная прямота, с которой тот не стеснялся собственных долгих взглядов и молчания, говоривших об одном: я сделаю всё, что ты мне позволишь.
День и ночь для Володи медленно сплавлялись в единое целое, больше не разделенные тьмой, и в какой-то момент он ощутил, что начал сходить с ума: от этой затерянности во времени, от этой тишины, от этих взглядов, от собственного напряжения и страха сделать шаг навстречу - а ведь сделать его так хотелось; и тогда он нашарил на дне рюкзака плотно завинченную фляжку, взятую с собой на всякий случай. Чтобы, если что, согреться, чтобы не простыть, чтобы не сойти с ума - чтобы наконец успокоиться.
Они в молчании пили с Владом по очереди из узкого стального горлышка и глядели на блестевшее далеко внизу под легкой дымкой тумана ледяное море. Тишина не становилась менее осязаемой, даже когда ее нарушал тихий плеск алкоголя во фляжке и их пальцы то и дело соприкасались при передаче её из рук в руки. Костер, цветком бледневший при свете полярного дня, уже медленно затухал, и тело горело приятным теплом, когда Володя рассеянно задержался взглядом на чужих влажно блестящих от выпивки губах. Слишком надолго задержался.
Тогда всё и произошло - и Володя потом даже не мог точно вспомнить, кто потянулся, подался вперед первым. Мог вспомнить только, как непослушными пальцами пытался завернуть крышку, чтобы не расплескать остатки, пока Влад целовал его всё крепче, и привкус алкоголя отчетливо ощущался на чужом языке, и меньше всего на свете его волновала собственная фляжка.
Вообще-то, Володя так никогда не ввязывался ни в какие авантюры даже на одну ночь с тех пор как ему было семнадцать, но тут его прижимали к себе так жадно, что никаких сил отстраниться не было. Да и взгляд этот, пронзительный, голодный - он ему наверное еще потом долгие месяцы бы снился, не поддайся он.
Поэтому Володя с облегчением капитулировал и сам потянул Влада в стоящую рядом палатку, в которую они неловко ввалились вдвоем, стараясь не выпустить друг друга из цепких объятий.
- Ты такой красивый, - бормотал тот, нависая над ним и покрывая поцелуями его лицо, и Володя неловко смеялся, чувствуя себя очень странно. Его редко находили красивым, но тут не получалось не верить. Его обнимали так горячечно и торопливо, словно Володя мог в любой момент исчезнуть, растаять дымом в разреженном воздухе, и это было так головокружительно и остро, как никогда в жизни. Потому что ни один человек в его жизни еще не цеплялся за него так, будто это был последний день на Земле, а Володя на этой Земле был самой великой ценностью.
И потом уже, сквозь сон, когда он лежал, практически вцепившись во Влада, он не уставал поражаться, как же здесь было тихо - так тихо, как никогда не бывает где-то еще, где угодно еще. В городе всегда что-то отвлекает, заставляет подняться и отвлечься от того невероятного ощущения, что рядом с тобой - рядом еще один человек, и ты можешь почувствовать, как поднимается его грудная клетка, каждую секунду напоминая о хрупкости человеческой жизни.
И тут эта тишина почти пугала.

Говорить было тяжело - Володя с трудом мог припомнить, чтобы в последнее время ему было так сложно сказать кому-то такие простые слова. Потому что они открывали столько возможностей; потому что моментально возникало столько сложностей реальной жизни и неслучившихся перспектив, что становилось горько. Потому что, черт возьми, было даже немного страшно - но он уже всё решил.
Наконец, глядя на ясное в тот день далекое серовато-сизое море, Володя тихо сказал:
- Мне завтра утром крайний срок уходить, - часы у него на самом деле всё еще не ходили, и дни отсчитывал Влад, у которого не было с этим никаких сложностей.
Володя моментально почувствовал повисшую тишину - такой тяжелой, кажется, она не была никогда. Просто потому что в одной этой короткой фразе было так много: я ухожу, а ты?
Влад ничего не ответил, только повернулся к нему, подался вперед, повалил на ковер жестких кустарничков, навис сверху, вдавливая в землю. Наверняка у самого Володи на одежде уже расплывались темные пятна от раздавленной вороники, но сейчас это было совсем, совсем не важно.
Влад поцеловал его так крепко, что воздух в груди будто выжгло пожаром.
- Я не могу уйти, - сказал он, отстранившись и ищуще глядя своими светлыми глазами в чужие.
- Ага, - кивнул Володя просто, хотя сердце его тревожно заныло.
- Ты не понял, - медленно, очень медленно сказал тот, прикрывая глаза. - Я уйти отсюда не могу. А ты… ты мог бы стать вторым.
- Что?..
- Твоё сердце, - все так же медленно, не открывая глаз, проговорил тот. - Могло бы стать вторым.
- А.
- И больше ты ничего не скажешь?
- Я знал, - очень тихо сказал Володя.
- Что?
- Я знал. Ну, кроме того, что я буду вторым, а не первым. Остальное - остальное я знаю. Я имею в виду, действительно знаю. Ты ведь не просто так это всё про Короля рассказывал. Тебе надо было с кем-то поделиться. Или предупредить.
- Ты… И вот ты - веришь? Ты же такой умный, и веришь в такую сказочную ерунду.
Володя, с трудом сохраняя собственное самообладание, вытянул руку из-под прижимавшей её чужой, протянул - приложил раскрытой ладонью к груди Влада. Мягко провел кончиками пальцев по истертому старому свитеру, на котором были не слишком умело вывязаны крупные птицы.
- Сложно не поверить, - всё так же спокойно, почти убаюкивающе, ответил он, словно боялся потревожить хищного зверя и постучал пальцами по его груди. - Неужели остальные не верили?
- Я не рассказывал. Последнюю сотню лет я просто прятался от людей, потому что себя знаю.
- А мне ты вдруг взял и всё рассказал?
Влад, кажется, впервые на его памяти стушевался. Насколько, наверное, вообще умел.
- Я вдруг понадеялся, что мне станет легче, да и ты был один. И лицо у тебя было хорошее. И рассказал всё как есть. Ну, разве что умолчал, что девки не особо по сердцу были, больше парни, но кто о таком в сказке говорит…
Володя тихо рассмеялся, хотя сердце в груди колотилось как бешеное. Потому что он все равно был один на один с диким зверем, которого можно было вспугнуть одним неосторожным движением.
- О таком, знаешь, и просто так не очень говорят.
Влад, наконец, отпустил его руку, откатился, сел рядом, сосредоточенно глядя на разноцветный ковер тундры под ногами.
- Так если ты обо всём знал, - начал он и замолчал. Надолго, очень надолго, но Володя только терпеливо ждал - он привык к этим паузам, они только вставали потерянной деталью в собранную им головоломку. - Зачем ты мне рассказал, что уходишь? Ты же знаешь, чем это когда-то заканчивалось для людей.
- Знаю. Только я хотел с тобой по-человечески поступить, а не молча сбежать. Да и ты бы все равно узнал, что я ухожу, верно? Ты же обо всём здесь знаешь. А с тобой так редко вели себя как с человеком.
Влад смотрел на него долго-долго. Очень долго. Люди так долго в глаза друг другу не смотрят, неуютно.
А потом резким, пугающе быстрым движением поднялся на ноги, потянул за собой всё еще сидевшего на склоне Володю, совершенно не заботясь о том, что рывок был слишком сильным. Рука у Володи заныла, и он замер, чувствуя, как сердце сорвалось в стремительный галоп, закричало: беги, спасай свою шкуру, филантроп несчастный.
Влад сгреб его за грудки и встряхнул, спросил сердито и требовательно, скидывая свое вечное оцепенение:
- Ты же знаешь, сколько я жизней погубил? Знаешь, и всё равно хочешь вести себя со мной как с равным? Ты, ты - можешь это принять?
- Нет, - сохраняя видимость спокойствия, ответил тот. - И да, с другой стороны. Жизнь никогда не была добра к тебе, и никто не защищён от ошибок в молодости, и я тоже не был. А когда ты их совершал, мир сильно отличался. И у тебя не было никого, кто мог бы тебя от них удержать. Только очень много времени, чтобы потом подумать - и ни одной живой души, кто бы тебя пожалел. Осудить тебя и так желающих всегда много было.
Влад отпустил его и отступил на шаг назад, глядя на него какими-то удивительно больными глазами.
- Уходи, - почти просипел тот. - Уходи отсюда, немедленно.
- Но я хотел…
- Уходи, - раздельно, почти по слогам, повторил Влад.
И тогда – тогда, ровно в эту секунду, Володя окончательно поверил. Окончательно поверил во всё. Потому что Влад напрягся и подобрался так, как подбирается только хищное животное, когда в голове у него бьется одно: догнать. И пусть Влад оставался человеком, и первые ломкие шаги навстречу к нему делал совершенно по-человечьи, только было во всем этом что-то действительно звериное, не оставлявшее никаких сомнений: не врал. Он действительно не врал и мог, наверное, при необходимости выдрать сердце когтями. И теперь Влад двинулся на него, тяжело глядя исподлобья хищно блестящими глазами.
Потому что никогда не знаешь, что у дикого зверя в дурной голове.
- Уходи, - просипел, даже практически просвистел он. – Граница дальше, ниже по лесу, ну же!
Володя против воли сделал шаг назад, отступая. И ещё.
Влад глядел на это с каким-то совершенно нечитаемым выражением лица и продолжал спускаться по склону за ним следом. Шаг, ещё шаг. Быстрее, ещё быстрее.
Володя развернулся и бросился наконец вниз, к спасительной чаще, не веря, что выиграет эту гонку, и сердце стучало в горле где-то так высоко, что с трудом выходило дышать - только бежать, бежать, бежать еще быстрее в дикой первобытной гонке хищника и жертвы, не разбирая дороги.
И каждую секунду чувствовать, как призрачные когти вот-вот вопьются в его плечи, чтобы уронить в сухую лесную подстилку и покончить с ним.
Он помнил тяжелый взгляд светлых глаз, когда Влад бывал сердит; и потому представлял, что именно так он, должно быть, смотрит на свою жертву.
И вспоминалось еще почему-то, совсем неуместно, как мягко касались его эти ладони-
Чужое отрывистое, поверхностное дыхание раздавалось уже совсем за плечом.
Хруст, шорох; Володя на бегу рискнул оглянуться и увидел, как тот споткнулся о скользкий еловый корень, кубарем пролетел по склону - и вдруг остановился в паре шагов от него, резко, словно ударившись всем телом о невидимую преграду.
Володя против воли сделал еще несколько шагов - как можно дальше.
И все равно не мог уйти, глядел, как тот тяжело поднимался, отряхиваясь тоже почти по-звериному, но без той былой пугающей легкости, с которой сорвался в погоню. Даже издалека Володя видел прицепившиеся к выцветшему бордовому свитеру сухие листья и иголки.
А Влад так и стоял. Стоял - и смотрел. И дальше не делал ни шагу, словно действительно что-то его останавливало.
Володя не знал, сколько времени прошло вот так, когда они стояли в молчании и смотрели друг на друга, и сердце Володи наконец постепенно успокаивалось после бешеной гонки, хотя он всё еще чувствовал страх, вскипавший в собственных венах. А потом он на негнущихся ногах сделал шаг вперед. И еще один.
- Стой, - велел Влад. - Даже не думай подходить ближе.
Володя замер и больше с места не двигался. Только смотрел. Смотрел, как Влад ходил вдоль только ему одному известной преграды, бросал на него короткие нечитаемые взгляды.
- Убирайся! - с ненавистью вдруг крикнул тот и оскалился почти по-звериному. - Проваливай и думать про это место забудь!
Володя молча опустился на землю и так и остался сидеть.
- Почему ты не уходишь? - спросил тот через какое-то время, глядя больным зверем.
Володя ждал. Просто сидел и ждал, выслушивая все попытки его прогнать, все более отчаянные. И, теперь, когда страх наконец отпустил рассудок, хотелось тихо, себе под нос улыбнуться - просто потому что, кажется, он все же был прав, пусть вся его затея и была страшной авантюрой в духе очень плохих романов. В этом, пожалуй, и было очарование настоящей жизни - она подчас была куда хуже самых плохих романов.
Влад постепенно тоже успокоился и замер.
- Я устал. Я так устал, - бормотал Влад, сидя на жесткой лесной подстилке, обхватив колени руками. В его светлых, слегка волнистых волосах запутались темные сухие еловые иголки. - Почему же ты не уходишь?
Володя сидел по другую сторону и просто смотрел на него, молча.
- Послушай… - начал было он, но его обожгли очередным взглядом, предупреждая: лучше молчи.
Потом Влад вскочил на ноги, неожиданно быстро, и коротко велел:
- Будь здесь. И не смей, слышишь, не смей заходить обратно - я узнаю сразу же, почувствую, ты же помнишь. Я всегда знаю, где ты на горе. И вернусь. И от тебя не останется даже костей. А захочешь уйти - иди, только я бы всё же на твоём месте подождал.
Володя коротко кивнул.
А Влад вдруг потянулся, расправил плечи, вздохнул глубоко и ударился оземь, перекидываясь соколом. И именно в эту минуту стало ясно, почему в сказках всегда так и говорится, что перекинулся - потому что больше всего это было похоже на стремительный нырок вперед, вниз, словно в отчаянном желании разбиться о жесткую землю, прахом вернуться в прах; и только в последнюю секунду из отвесного падения взметнулся вверх сокол, царапнув хвостом по лишайнику. Взмыл тяжело, как любая хищная птица, заложил петлю, отдаваясь падению, и полетел прочь, к вершине.
Володя бессмысленно глядел в бездонно-серое небо ему вслед.
Вернулся Влад пешком - и, неожиданно, смертельно бледным.
- Что такое? - напрягся Володя.
Увидев его попытку подняться навстречу, тот рявкнул всё так же зло:
- Не смей! Оставайся где сидишь. Тебе сюда нельзя, я себе не хозяин. Вот, - он опустил принесенный тяжелый рюкзак на землю и толкнул, позволяя тому скатиться к Володиным ногам. - А теперь уходи, совсем.
- Почему ты такой бледный? - только и спросил тот вместо благодарности.
Влад отвернулся, так что было видно только сутулую спину в старом растянутом свитере с птицами. И в этот момент почему-то потрепанного жизнью и людьми Орлиного Короля, как того прозвали люди, было жалко до невозможности; Влада было жалко до невозможности; хотелось протянуть руку, пожать чужую ладонь, чтобы сказать тем самым: ты не один.
- Уходи, - попросил тот. - Просто уйди.
И тяжело, не оглядываясь, стал подниматься по склону, исчезая за деревьями.

Переночевав в старом домишке в поселке у подножья горы, утром Володя вернулся. Предварительно сняв часы и оставив их на плохо выскобленном столе - внизу они снова пошли. Не то что бы это его удивило. В конце концов, накануне он видел, как человек обернулся соколом.
И, господи, он ничего не мог с собой поделать, это было так красиво.
Вернулся к вчерашнему месту прощания - и ничего. Никого. Только вдалеке тихо заливалась одинокая птица. Володя даже пересек незримую границу - вместо того, чтобы звать Влада бессмысленными криками, но никто не пришел. Ни через минуту, ни через полчаса. Он так и сидел по ту сторону границы, больше всего надеясь поговорить с ним.
Ночью на жесткой холодной постели, на которой он ворочался, не в силах заснуть, у него было достаточно времени, чтобы еще раз обо всём подумать - даже слишком много этого самого времени. Подумать, и понять, что тот мог его догнать в мгновение ока, наброситься, разорвать - а довёл погоней ровно до того места, дальше которого сам бы выйти не смог; довёл, чтобы точно не передумать, чтобы не поддаться искушению. Чего стоило Орлиному Королю перекинуться быстрым хищным зверем и в мгновение ока догнать, наказать, выпить из него жизнь до последней капле? А тот знай бежал себе неповоротливым человеком, которому не было места в лесу. Бежал так, чтобы напугать, прогнать - но не схватить.

Володя пришел и на следующий день. Отзвонился перед этим в город, сердито объяснив, что у него еще дела - и таких важных никогда раньше не было, и просто отключил телефон, забросил в рюкзак на самое дно.
Принес с собой теплых вещей, чтобы не замерзнуть, взял горячего чая - просто чтобы дольше прождать.
И - никого. Словно не было никакого Влада, и Орлиного Короля тоже не было. Единственным напоминанием был медленно сходивший лиловый след на ключице от последней ночи на горе, и тот уже постепенно таял.
- Позволь мне забрать его, - тихо попросил он, глядя на смутно седеющую в утреннем тумане вершину горы, но в пустом звонком воздухе его голос прозвучал ясно, пугающе громко.

На следующий день вернулся на то же место он исключительно из упрямства. Решил даже, что если не дозовётся - поднимется и будет сам искать, потому что сроки поджимали, и задерживаться получалось со всё большим трудом. И просто так уйти тоже никак не выходило - слишком много всего случилось, еще больше - не случилось, и это не давало покоя.
Только в этот раз Влад был там. Уже, заранее, еще до того, как Володя приблизился к заветной черте. Полулежал, бледный, до синевы, откинувшись на траве; губы у него были сухие, потрескавшиеся, больные на вид. А за ним кверху, между редевших деревьев, тянулся след из потерянных коричневых перьев.
Володя с какой-то пронзительной отчетливостью понял, что тот пришел умирать. Умирать, тоскливо глядя на большой мир, в котором его никто не ждет.
- Привет, - тихо поздоровался он, чувствуя себя самым глупым человеком на свете.
Тот неловко улыбнулся ему своей кривой улыбкой.
- Ты такой настырный. Никакой от тебя жизни нет.
А потом Влад вдруг сипло расхохотался, видимо, оценив иронию собственных слов.
- Я, в общем-то, рад наконец умереть, - сказал он, отсмеявшись. - Раньше я и такого не мог. А я так устал.
Володя замер, совершенно не зная, что же на такое можно ответить, но отвечать не пришлось - тот вдруг посмотрел на него так жалобно, без этого отблеска равнодушной вечности в глазах и сказал, очень тихо:
- Знаешь, мне было так тоскливо.
- Почему? Потому что ты упустил шанс выклевать моё сердце?
- Нет, - тот даже как-то задумчиво улыбнулся, но улыбка была слабой и тоже безмерно тоскливой. - Из-за таких вещей я давно не расстраиваюсь. Мне было так тоскливо без тебя. Из-за того, что ты ушел. Я думал, мне наоборот станет легче от того, что я отпущу тебя. Что я вообще кого-то отпущу.
Володя почувствовал, как ком встал у него в горле, и ему захотелось немедленно встать, подойти, опуститься на колени рядом и погладить по голове, как несмышленого ребенка, не понимавшего, что с ним происходит. Потому что в этом голосе звучала такая мучительная растерянность, что ничего другого попросту не оставалось.
- Даже не думай подходить, - всё так же сипло проговорил тот, словно почувствовав это неслучившееся движение. - Это всё равно опасно.
- Ты так говоришь, будто ты хуже дикого зверя, а у тебя сил даже сидеть не осталось.
- Конечно хуже. Я не просто дикий зверь, я дикий человек. И нет зверя страшнее человека, это каждый в лесу знает.
- Я не боюсь твоих угроз.
Володя встал на негнущихся ногах и дрожащими от волнения пальцами достал термос с подостывшим сладким чаем, решительно пересек невидимую черту и, отвинтив крышку, вручил Владу.
- Пей, - требовательно приказал он. - Сначала приди в себя, а потом уже можешь сколько угодно мне собой угрожать. А до этого я не уйду, как не прогоняй.
И, демонстративно подняв руки в жесте капитуляции, вернулся на место.
Влад посерел, кажется, еще сильнее, и теперь смотрел на него во все глаза - так, будто это Володя у него на глазах оборачивался соколом и оленем, а не наоборот.
- Ты опять, - пробормотал Влад напряженно, с трудом садясь и отпивая прямо из широкого горла.
- Я опять что?
- Ты опять добр ко мне. Ты был добр ко мне и тогда, в самом начале, ты жалел меня, заботился, думал обо мне, как будто я не был пустым местом. И ничего от меня не хотел взамен, вообще ничего. Под конец мне уже было так страшно. Ужасно страшно.
Влад говорил медленно, и каждое его слово ощущалось брошенным камнем, от которого шли круги по тёмной воде.
- Почему? - моргнул Володя от неожиданности, не уловив последнего перехода.
- Потому что. Потому что люди обычно ведут себя по-другому со мной. Потому что я, как мог, покаялся тебе, а ты не испугался и не ушел. Даже наоборот - позволил подойти ещё ближе. И еще я боялся причинить тебе вред, не был уверен, что удержусь - я людям не верю, а себе верю ещё меньше. А потом я тебя прогнал, и мне не стало легче, наоборот, захотелось просто лечь и завыть от тоски. Мне стало так тоскливо, когда ты ушел, как не было никогда на моей памяти. Настолько, что меня почти не огорчил тот факт, что я потерял способность летать и, кажется, вообще жить.
- Потерял способность летать?
Влад коротко мотнул головой в сторону клочковатого пуха и перьев, оставшихся на тропе:
- Это началось в тот же день.
Влад замолчал и наконец с жадностью выпил почти всё, что оставалось в термосе.
- Почему ты опять смотришь на меня так, как будто я раненый зверь? - почти сердито спросил он, переведя взгляд на Володю.
Володя только развел руками:
- Мне очень жаль, что с кем-то обращались так плохо, как с тобой. И что ты ни от кого не видел добра, и поэтому обычное человеческое отношение тебя так пугает.
- Обычное человеческое отношение, - очень ровным тоном повторил тот, словно запоздалое эхо. - Ты ведь ко всем так относишься, да? Так хорошо, я имею в виду?
- Стараюсь. Надо быть добрым ко всем, а не только к тем, кто твоя семья - пусть семьи у меня никогда и не было - или к тем, кого ты любишь. Это-то каждый может, а вот относиться как к людям ко всем остальным - это куда сложнее, но я стараюсь. И с тобой... старался, - Володя напряженно облизнул пересохшие губы.
Влад смотрел на него молча, и говорить под этим горящим взглядом было тяжело. Но он все равно продолжил, безжалостно:
- Чтобы ты увидел, что бывает по-другому, хотя мне лично до тебя нет никакого дела - ты мне никто и ничто меня здесь не держит.
Влад посмотрел на него совершенно безумными больными глазами и вдруг прошептал бесцветными губами - и таким испуганным Володя его никогда не видел до этого:
- По-моему, у меня только что что-то разорвалось внутри. Кажется, сердце. И продолжает рваться.
Он был белым, как мел, и медленно откинулся обратно на спину, выронив термос. Володя вскочил и бросился к нему, наплевав вообще на всё, опустился на колени рядом, положив ладонь на чужую грудную клетку и напряженно замер.
И рассмеялся. Впервые за последние дни - столько напряжения в нем скопилось, свернулось тугой пружиной, что теперь требовало выхода.
- Оно бьётся, - все еще смеясь, сказал он и погладил ладонью плохо вывязанный узор на свитере.
Сердце под его ладонью действительно билось. Неуверенно, тяжелыми, глухими ударами, неровными, но постепенно набирая ход.
- Твоё сердце бьётся, слышишь?
- Почему тогда мне кажется, что я умираю?
- Потому что до этого дня оно не билось. Никогда.
Влад посмотрел на него, как на безумца.
- Как могло сердце не стучать?
- Я спал с тобой рядом, поверь - я не дождался ни единого удара.
- Так ведь не бывает.
- Бывает, сам знаешь. Когда сердце - мёртвое.
Влад прикрыл глаза, явно не зная, что ответить.
- Оно что, теперь так и будет стучать? - неожиданно растерянно спросил он. - Я не помнил, что так бывает.
Володя от неожиданности и облегчения рассмеялся еще раз, не зная, что сказать. Потом, успокоившись, тихо спросил, бережно поглаживая солнечное сплетение:
- Как ты?
- Я чувствую себя почему-то очень живым, хотя явно только что пытался умереть. И еще, - он помедлил, - почему-то очень несчастным. Я... почему-то я думал, дурак… Да неважно, что я там думал. Ты уже сам все сказал - я тебе никто.
Володя поднял руку и принялся перебирать его светлые волосы, в которых запутались сухие иголки:
- Я бессовестно тебе соврал. Извини, я должен был попробовать.
- Попробовать что? - тот посмотрел озадаченно, но все равно продолжил непроизвольно тянуться за поглаживающими движениями пальцев.
Володя улыбнулся неловко:
- Я разбил тебе сердце. По крайней мере, очень старался.
- Ты мне что?
- Помнишь, я говорил про неправильную мораль из всей этой истории?
- Помню конечно. Я тебе душу пытался излить, а тебе идея истории не понравилась.
Володя поперхнулся воздухом - с такой точки зрения он случившееся как-то и не подумал рассматривать.
- Так вот… я долго думал, а потом, кажется, сообразил. Что, возможно, разбивать сердца надо было не другим людям, а тебе. А я если что и умею, так это разочаровывать людей, делать им больно и плохо одним собой. Отдавать свое сердце я умею не так хорошо, но, кажется, этого хватило - ты теперь живой, как я понимаю, - он протянул руку. - Пойдем со мной?
Над головой у них заливались осмелевшие птицы.
Влад посмотрел на него с явным сомнением. Окинул ненавидящим взглядом одному ему видимую границу и с тоской сказал:
- Обещай, если не выйдет - ты действительно уйдешь и больше сюда никогда не вернешься. Дашь мне сдохнуть спокойно. В конце концов, я прожил уже очень долго.
- Обещаю, - он еще раз протянул ладонь и почувствовал, как её сжали в ответ.
Володя поднялся на ноги и мягко потянул за собой всё еще обессиленного Влада. С его свитера осыпались последние перья, взявшиеся неизвестно откуда.
Влад поглядел на него своим долгим, изучающим взглядом и вдруг резко потянул на себя, поцеловал так отчаянно, что воздух моментально кончился в груди. Не отстраняясь, Влад сделал шаг вперед, заставляя шагать вместе с ним к границе, словно в вальсе ведя партнера спиной вперед и пробормотал:
- Давай!
И Володя сделал еще один шаг назад, увлекая того за руку с собой и отчаянно надеясь, что не ошибся.


…с горы впервые спустилось на одного человека больше, чем пришло.