писать хочется, но не пишется потому что то идей нет, то сил их воплощать нет. да и с фандомами как-то никак.
поэтому пишу эээ вот это, это с натяжкой можно назвать сказками. странный язык, нимношк пафос, нимношк сахарок. четыре утра - самое то их выложить и убежать
но это тип лучше, чем ничего, поэтому так
наверное, будет еще. гипотетически.
главный девиз - потому что могу

железные дороги; гет, пж-13
Ветер гудит в кронах деревьев, вьющихся лесополосой вдоль железнодорожного полотна, тихо шепчется с листьями, шевелит редкую траву ласковой рукой. Палящее солнце разогревает рельсы, и они сияют так ослепительно, что больно взглянуть. Пахнет горячим металлом и раскаленной щебенкой, и в душное марево запахов и горячего воздуха вплетается задорное позвякивание прибывающего поезда, хотя поезда нет и в помине.
Невидимые ноги легко скачут по веренице шпал, бегут по узкой металлической змее рельс, и маленький божок железных дорог смеется в своем бесконечном движении. Движение – жизнь, движение – радость, и нет ничего в мире радостнее отполированных пассажирами лавок поездов, узких верхних полок и открытых навстречу летнему ветру узких окошек вагона. Люди глядят в окна, едут далеко и близко, спят, читают и глядят на проносящиеся мимо пейзажи. Они в дороге, и у дороги своя магия.
Бог железных дорог, конечно, раньше был солиднее, серьезнее, когда тяжелые туши паровозов чинно дышали в небо дымом, но детство дорог давно уже миновало; детство миновало, а сам бог стал моложе и безалабернее, скользит теперь по бесконечной паутине дорог. Он бегает наперегонки с электричками и поездами дальнего следования, заглядывает в окна к пассажирам, сплетает человеческие судьбы в пути.
Обычно он заскальзывает в окна к тем, в чьем сердце горит щемяще-яркая искра Путешественника. Озорно сверкающая в тех, кто понимает, что дорога – это Дорога, особое царство, в котором свои законы и свое счастье.
Заскальзывает в вагон бесплотной тенью, входит случайным попутчиком, занимает соседнее место в купе и коротает дорогу с людьми, потому что без людей железные дороги теряют свой беспокойный пульс.
Бог железных дорог догоняет поезд и заскакивает в него на полном ходу, в тот вагон, куда настойчиво зовет его сердце, материализуется в тесном коридорчике и отыскивает нужное купе.
За дверью оказывается молоденькая девушка в легком платье освежающе-голубого цвета, и она тревожно вскидывает на него свои синие-синие глаза, испуганно глядя на своего нового попутчика. Смотрит пристально, но быстро успокаивается – всего лишь мальчишка ее лет, вихрастый, смешливый, с таким ехать не страшно, явно решает она.
- Добрый день, милая леди, - начинает он и забрасывает свой тощий рюкзачок на верхнюю полку.

О чем можно узнать за пару часов? Что может измениться? В масштабах Вселенной – решительно ничего.
Всего за пару часов он понимает, что, кажется, впервые ошибся. Это точно не Путешественница, хоть что-то такое и проблескивает в ее глазах. Она первый раз покинула дом и явно волнуется, и в этом-то нет ничего необычного, но впервые он понимает, что не хочет, чтобы дорога кончалась, и это чудовищно. Потому что это же основополагающий принцип – дорога хороша тем, что у нее всегда есть конец, точка, в которой человеческая жизнь снова возвращается на круги своя из безвременья дороги.
Девушка кормит его кислыми яблоками из бабушкиного сада, нагретыми на солнце бутербродами и поит крепким чаем, и слушает его, слушает, слушает. Его бесконечные байки про разных попутчиков, про старые поезда, его странные легенды. А он рассказывает и не может остановиться, и это катастрофа, он чувствует себя несущимся в стену поездом.
Когда вечерний сумрак начинает наползать с неба, и они выходят на долгой стоянке подышать воздухом, он возвращается в купе чуть позже с букетиком полевых васильков, которыми она любовалась сквозь стекло.
- Мадмуазель, - он слегка склоняет голову и протягивает ей цветы. – Пусть дорога будет еще приятней для вас.
Она растерянно улыбается в ответ.

Некоторые рельсы ведут в тупик, некоторые – к катастрофе.
Катастрофа случается следующим утром, когда бог железных дорог пытается поцеловать свою попутчицу. Он искренне не понимает, что с ним творится, почему именно эта девочка так влияет на него, но он решает, что другого шанса у него не будет.
Губы у нее мягкие и ласковые, но она отстраняется, грустно качая головой.
- Не надо, - просит она. – Пожалуйста, - и примирительно гладит его по плечу.
Он сердится. Сильно сердится. Сколько раз он развлекался со случайными попутчиками, и те понимали. А эта…
- Это же дорога, - говорит он, - и у дороги - своя магия, особая, совсем непохожая на все остальное. И в дороге можно все, чему нет места в обычной жизни, - он улыбается, чуть вопрошающе, и ненавидит себя за эту слабость.
Ничего-то она не понимает, эта глупенькая городская девочка.
Она щурясь, отворачивается к окну и грустно глядит на васильки, полегающие за окном от ветра.
- Вот именно, - говорит она, рассеянно сжимая в пальцах крепкое яблочко, испещренное черными крапинами, будто забрызганное дорожной грязью. - Дорогу нельзя портить таким. Она и без того волшебна.
Он смотрит на нее. А она, подперев щеку рукой, смотрит в окно.
Все она все понимает. Все. Даже лучше, чем остальные.
Поезд тормозит с отвратительным звуком.
- Я отойду покурить, - хрипло говорит он, поднимаясь с нагретого сиденья.

Он спрыгивает с подножки и долго бродит по перрону. Думает.
Вздыхает, закрывает глаза, а затем смотрит, как в поезд вбегает, опаздывая, молодой человек в нелепой шляпе, отбивая себе ноги чемоданом.
Он мысленно затягивает узелок на двух алых ниточках судьбы: этот парень займет его место в купе. И женится на девушке, он точно знает. Потому что у дороги - свои законы, своя магия, и он - часть этой громоздкой силы, он сплетает человеческие судьбы в дороге.
Двери захлопывают, и поезд медленно трогается без него.
Потому что для нее дорога кончится. Для него она - вечна.
И он хочет покончить с этим сейчас.

Он ищет ее годами, десятилетиями, во всех поездах и на всех перронах, но она больше не ездит, никогда, даже в пригородных электричках. Быть может, она давно умерла. Быть может, переехала за океан.
Все может быть, но он не в силах ее отыскать.

Бог железных дорог догоняет поезд и заскакивает в него на полном ходу, находит вагон, в котором чувствует не тот смутный зов, что обычно, а ясный, удивительно ясный призыв. Это не просто Путешественник, но человек, который зовет его.
За дверью оказывается совсем уже не молодая женщина с выбеленными временем волосами и в строгой голубой блузке под цвет синих глаз. Она глядит на него предельно серьезно, а потом вдруг улыбается.
- Я так и знала, - говорит она. – Ты совсем не изменился.
Он резко опускается на сиденье и глядит на ее знакомые, но изменившиеся со временем черты.
- Куда ты теперь едешь? – спрашивает он пересохшими губами.
- Я еду, чтобы увидеть тебя. Я поняла, что должна проверить, права ли я была тогда, иначе мне и на том свете не будет покоя от любопытства. Ты же не совсем обычный пассажир, верно?
- Ты первая, кто догадался, - растерянно бормочет он.
- Ну, знаешь, - снисходительно улыбается она, - ты был просто помешан на поездах и дорогах. Не знаю, чувствовалось что-то особое. Да и твой рюкзак в какой-то момент просто исчез.
Он с грустью смотрит в ее постаревшее лицо.
- Почему ты больше не ездила никуда? Я искал тебя.
- Я поняла, что еще пара поездок, и я полюблю все это куда сильнее, чем свою семью или свой дом. А нельзя же ездить вечно, верно?..
- Нельзя, - кивает он. - Хотя... иногда – иногда можно.

Некоторые рельсы ведут в тупик, некоторые – к катастрофе.
Под обломками поезда находят немолодую женщину со строгим лицом. В ее слегка опухших пальцах зажат букетик полевых васильков, на губах застыла задумчивая улыбка.

Вдоль дорожного полотна перезваниваются два призрачных голоса несуществующих поездов, один – более звонкий, будто женский, а второй, веселый, вторит ей.
Это дорога, и у дороги - своя магия, особая, совсем непохожая на все остальное.


поиск принцессы, гет, g
Он шел за ней.
Сколько он себя помнит, он шел за ней всегда. Шел через дикие желтовато-белесые поля, колосья которых обнимали его лодыжки, прижимаясь к обтрепанным штанинам. Шел по замерзшим озерам, и лед зло поскрипывал под его ногами. Шел по бескрайним полям, и видел вокруг только потрескавшуюся от жажды землю, бесцветную, будто лицо тяжело больного человека. Шел по лесам, таким древним, что медные зубья сосен терялись далеко вверху в зеленоватом море хвои. Шел по болотам, урчавшим, как голодный зверь.
Он шел за своей принцессой с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, когда он вышел на пыльную песчаную дорогу, умятую сотнями ног до него, бежавшую прочь от селения, где он вырос. Он не знал, где она, и ждет ли она его, и даже не знал, зачем ему искать ее, просто чувствовал, что должен идти, исходить сотню дорог, истоптать сотню сапог, и искать, искать, искать. Потому что сердце его билось к ней, и звало, звало.
И когда дни уже устали обращаться в месяцы, а месяцы в годы, когда мили уже исчислялись тысячами, а сам он зажег больше сотен ночных костров, он увидел башню. А в башне – свою принцессу, ту самую.
У нее были глаза такого обреченного цвета, от которого тоскливо щемило сердце, призрачно-голубые, как птичьи перышки, и прозрачные, как говор ключевой воды. Он шел за отсверком этой лазури все эти годы сквозь все широты и степи, поперек всех дорог и речушек, вдоль забытых тропинок и ушедших путей, не зная этих глаз, но тотчас их узнав при первом же взгляде.
- Привет, принцесса, - махнул он ей устало, когда она выглянула в окно и ее бледные губы сложились в самую красивую на свете улыбку.
- Ты пришел.
- Ты ждала?
- Конечно.
- Меня?
- Конечно, - она кивнула, и ее светлые волосы качнулись вместе с ее аккуратной головкой. – Забери меня отсюда, - она протянула руку вниз.
Он сделал шаг к башне. И еще один. И еще.
И остановился. Потому что понял кое-что, кое-что, что ему совсем не понравилось.
И отступил на шаг назад, задирая голову.
- Прости, - сказал он, глядя в ее далекие глаза цвета смерти от одиночества, - прости, - он неловко отступил еще немного назад, - но я должен идти.
- Куда? - ровным голосом спросила она. Она же принцесса, она не может плакать.
- Понимаешь, - он сделал еще шаг, - я просто должен идти, - тоскливо сказал он, понурив голову. - Идти и искать тебя, я рожден для этого.
- Ты же нашел меня, глупый, - улыбнулась она всепонимающей мягкой улыбкой, но глаза ее печально сощурились, будто уже видели самую большую печаль своей жизни. - Уже нашел, - эхом повторила она.
- Я не должен найти тебя, я должен искать, - он снова поднял глаза, и их взгляды встретились. - Понимаешь? – он смотрел ей в лицо до тех пор, пока она вдруг медленно не кивнула. А затем чуть отошла от окна, тоненькая и печальная, как склоненная голова ландыша. Молча.
А он ушел.
Ушел в степи, леса, на волю пронизывающего ветра. Искать ту, от которой только что ушел. Поймать счастье в этой жизни дано было не ему, ему можно было только бесконечно идти за ним, идти, идти, идти, зная, что где-то путеводной звездой мягко горят васильковые глаза цвета смерти от одиночества. Идти и надеяться, жить надеждой на встречу. И знать, что где-то она ждет его, на верху высокой-высокой башни, до боли вглядываясь в вересковые пустоши. И будет ждать.
Ждать в верхнем окне той башни, которая остается за его спиной.


враги, пидоры, R
В далеком королевстве, потерянном в сердце хмурых лесов, в мире дождей и тяжелых туч, по дорогам путаным, как паучьи нити, налегке шагал путник. Он шел дорогой, которую ему указывало сердце, шел без устали и сожалений, и сердце его горело, и пело, и звало - вперед, уже скоро.
У путника была Цель, и он шел к ней, не ведая усталости и сомнений, так уверенно, как стая диких желтогорлых гусей возвращается домой с зимовья.
Он шагал, и сапоги его продолжали блестеть, не пугаясь дорожной пыли - человек этот был творцом чудесных заклятий, и больших, и малых, и мощных, и легких, как слюдяные крылья стрекоз, и молодое лицо его было красиво пугающей, вороньей красотой: волосы были темны, губы тонки, скулы бледны и высоки, а глаза горели темным ночным огнем, отблеском внутреннего пламени, которое готово было пожирать миры.
Он шагал, останавливаясь лишь на ночлег под открытым небом, он щурился в звездное ночное небо, тихо и страшно улыбаясь, словно сверяясь с картой своего пути, он помогал встречным путникам и с охотой брал попутчиков. Характер его, по лицу читавшийся как мрачный и тоскливый, вскоре оборачивался солнцем и светом, радостью спутникам и волшебством красивым, как сонное озеро во мраке ночи.
Когда же спрашивали его, куда идет он, он лишь улыбался и говорил:
- Я иду, чтобы дойти. Я иду вернуть долг. Я иду отомстить.
Все знали, что в темных развалинах замка, старого, как половина всех рек, обломком холодного уголька раскинувшегося на склоне двуглавой горы, жил злой волшебник, насылавший ураганы и смерчи, дожди и неурожаи. Никто никогда не видал его, но каждый путник надеялся, что встреченный им волшебник идет отомстить обитателю темных руин, что он снимет камень с груди этих земель и те вздохнут свободно и весело.
Враноподобный Альбер согласно улыбался и ничего не обещал.
Когда дорога его легла уже у самого подножья двурогой горы, ночью он изловил девицу, нелюдимую и пугливую, словно камышник, когда та запустила свои руки в его пожитки, надеясь разжиться чем-нибудь стоящим. Она была так перепугана, что он хмыкнул, да помиловал ее, и велел отправляться с ним.
В первую ночь Тарья сжалась у костра, боясь, что тот потребует сердитой платы с нее, и потому отчаянно цеплялась пальцами за истрепанный подол своего ветхого платья, но он даже не глянул в ее сторону. Она тревожилась на вторую и на третью ночь, а на четвертую спала уже без страха, лицо было спокойно во сне, ни единой тени не лежало на нем.
На одиннадцатую ночь она жалела, что тот кормит и поит ее, и показывает ей чудеса, и при этом совсем ничего не хочет взамен, ничего из того, что она бы хотела ему предложить. Когда она подвинулась к нему в мягком летнем сумраке, он просто укрыл своим плащом и ее, отвергая ее тонкие робкие руки.
На тринадцатую ночь они не разводили костра, потому что спали уже совсем у подножья двуглавой горы.
Уже к полудню они увидели ворота черного, будто закопченного замка, высокие, древние, разбитые, в которые можно было свободно пройти.
- Нас ждут, - как-то странно улыбнулся Альбер, не то зло, не то весело, с каким-то странным отзвуком нежности.
Тарья испуганно кивнула, потому что черные стены были страшными, а замок – совершенно мертвым, безжизненным, ни единого человека не было во дворе, в окнах, полуразрушенных замковых постройках. Воздух был таким тревожным, что не хотелось наполнять им легкие, потому как казалось, что тебя изнутри заливают чернила, ядовитые, как белладонна.
- Выходи, - крикнул Альбер, раскалывая голосом страшную, мертвую тишину замка. – Выходи, ты же так долго ждал меня!
Из черного провала окна вылетела большая белая птица, и кружа над их головами, спросила мягким вкрадчивым голосом, будто убаюкивая:
- Зачем ты привел с собой девочку? Зачем втянул в это?
Альбер сложил руки в легком жесте, и птица оказалась распята на земле сотней острых льдин, окрашивающихся алым, тающих в объятиях горячей крови. Девушка вздрогнула, глядя в ее стеклянный круглый глаз, смотревший в пустоту.
- Захотел зрителей, да? – все тот же голос, мягкий, как птичий пух, раздался за их спинами.
Молодой человек возник из ниоткуда, с волосами бесцветными, как пшеничная шелуха, и прижал острый кинжал к горлу колдуна.
- Стареешь, - пробормотал он ему почти в ухо, прижимаясь сзади. – Позволяешь напасть на себя.
Альбер едва заметно улыбнулся и тенью прошел сквозь его бледные руки, а затем рванулся ему с кинжалом навстречу, метя в бледную открытую шею. Враги схлестнулись, и металл кричал в их руках, сталкиваясь, и на них шел острый злой град, опалял безжалостный огонь, воздух трещал, норовя разорвать легкие. Тарья отступив, глядела во все глаза.
Клинки сошлись и раскололись, земля прошла грозной волной под их ногами, и Альбер, наступавший на своего противника, прижал его к стене, обхватив запястья.
Время на доли секунды остановилось, когда они, жадно дыша, глядели друг другу в оскаленные лица.
А потом время с грохотом обрушилось, когда Альбер подался вперед, прижимаясь губами ко рту своего врага, и тот подался ему на встречу.
Сердечко у Тарьи сжималось и плакало, когда она глядела, как Альбер ластился к своему врагу. В его движениях было столько нежности, что она не смела вмешаться, только смотрела во все глаза. А бледный колдун из черного замка поднял веки и поглядел на нее, зло усмехаясь одними глазами.
- Твоя очередь, - оторвавшись от него, прошептал Альбер, и легко поцеловал его в острый кадык.
А потом материализовавшийся в его руке нож с хрустом вошел в горло врага, распоров бледную кожу. Края раны моментально набухли, а затем заплакали густой кровью, красной, как яблоки, что Тарья воровала в детстве. Кровь бежала ручьем, скапливаясь на вороте и пропитывая темную ткань, превращая ее в черную, в углах красного разгоряченного рта набухла пара кровавых пузырей. Альбер выпустил рукоятку кинжала и теперь с довольной улыбкой, отойдя на пару шагов, смотрел, как по лицу его врага прокатилась судорога, а глаза остекленели навсегда.
Альбер резким движением сдернул с безвольной шеи медальон, обрывая цепочку, сжал в кулаке, а потом, обернувшись, чтобы взглянуть на Тарью, перекинулся через спину и взлетел в небо стремительной черной вороньей тенью, хрипло каркнув. Будто смеясь над ней. Она проводила взглядом пернатый сгусток абсолютной темноты и прощальный росчерк медальонного золота в когтистых лапах, испуганно посмотрела на привалившееся к стене тело, всхлипнула и медленно, будто во сне, повернулась к выходу из замка.
И пошла. Ничего не слыша и не видя вокруг.
Поэтому не видела, как лицо убитого колдуна вдруг прошила судорога, он поморщился, с отвращением вытянул кинжал из своего белого горла, так что рана его лениво булькнула последний раз, потом сплюнул на землю немного красной слюны и пробормотал:
- Придется в ответ убить его поизобретательнее в этот раз, - и глянул туда, где в небе растворялась черная точка, уносившая их медальон, служивший добычей в каждой игре.
В голосе его сквозили восхищение и азарт.
Он передернул плечами, перекинулся лисицей, потянул носом воздух и потрусил в том же направлении, куда улетел ворон.