в своем неспешном темпе посмотрела пятую серию с&н, все больнее и грустнее
на сцене ватерлоо немного упала в стренджа с грантом, и вот она я и текст в четыре утра. при том что я ужасно люблю джонатан/арабелла, сильнее, чем все остальное
сериальный сеттинг (в том числе и внешность стренджа), вольная АУ после ватерлоо и смерти арабеллы, где жонатан пока не вламывается к норреллу и не бежит сходить с ума. тайми-вайми, что поделать


название: взгляд на две тысячи ярдов
пейринг: колхаун грант/джонатан стрендж
PG-13, что-то вроде естейблишд релейшншип, пост-травматический синдром
мне лень делать вид что оформляю шапку, все равно это прочтет человек пять

рекомендуется под King & Lionheart, которая вообще-то у меня про другой канон, но хорошо подходит по атмосфере

немного бзсхднст
Когда твоя рука трясется, касаясь мягких волос жены - это тяжело. Но когда твоей трясущейся руке коснуться нечего, то это - прямая дорога в безумие.

Битва при Ватерлоо оказывается оттиснута не только аккуратным наборным шрифтом в газеты и исторические хроники, но и вырезана по живой плоти во множестве судеб. Не обязательно видимыми увечьями, иногда - просто раскатистым эхом, далекой пустотой во взгляде, в глазах, которые словно снова и снова вглядываются в фонтаны земли на горизонте.
Война остается дрожащими кистями рук и побитыми сединой висками, остается в мемуарах и смазанных воспоминаниях. Это для других она - ордена на мундирах и взволнованные обсуждения в салонах, для тех, кто самой войны не видел, и отчаянно романтизирует ее в попытках приобщиться. Эти люди говорят об отваге, о преданности и долге, они оплакивают свои и чужие потери, пытаясь создать себе тот же накал ощущений, что, по их мнению, выпал на долю солдат.
Другие люди, те, которые по-настоящему были на войне, о войне не говорят.
После похорон Арабеллы Джонатану остается говорить только о магии, и когда подполковник Грант встречает его, то понимает, что дело плохо. Возможно, он узнает в нем себя пару лет назад, но, скорее всего, дело просто в том, что Стрендж ему по душе, и сейчас тот напоминает ему одновременно потерянного ребенка и одинокого старика. Он видит, насколько жестче обозначились морщины.
Когда герцог Веллингтон, сощурившись, на поле при Ватерлоо задумчиво спросил, что же будет с ними дальше, Колхаун Грант не предполагал, что его будущее на какое-то время - это поломанный Стрендж. Что представлял себе в тот момент Стрендж, Колхаун старается не думать - это слишком, слишком больно и горько, потому что волшебники скроены явно не из того, из чего скроены профессиональные офицеры. У них остаются надежды и планы на жизнь, всерьез привязанную к миру, а такие надежды имеют обыкновение рассыпаться прахом и черными вороньими перьями.
У Джонатана его жизнь разлетелась в осколки слишком быстро после его возвращения.

- Хочешь поговорить? - спрашивает подполковник в один из вечеров.
- Если бы я хотел поговорить, я позвал бы тебя пить и играть в бильярд, - бормочет Джонатан. - Но теперь у меня слишком трясутся для этого руки, и войны ты видел побольше меня.

Как они со Стренджем оказываются в одной постели - не совсем ясно. Впрочем, есть такие вещи, которые джентльмен, быть может, делать бы и не стал, но друг - друг сделает обязательно. И бросить Джонатана в его состоянии подполковник не может, и если поддержка выглядит так, как она выглядит в их случае - что ж, это их личное дело. Да и Джонатан по-прежнему не похож на человека, горем которого можно воспользоваться, поэтому Колхауна практически не беспокоит его совесть. Он не пытается занять место Арабеллы или слишком войти в чужую жизнь, и оба это понимают, поэтому эти временные, тревожные и странные отношения, выстроенные на боли, не служат причиной для беспокойств. Причин для беспокойств у них достаточно и без того.
Джонатан благодарен за то, что он может не оставаться один. В голове у него временами раздается дробный грохот взрывов, смазанный, переливающийся в рокот барабанов и мушкетов, в шум, шум, шум, невыносимый шум войны, который он пытается заглушить в компании Гранта.
Тот относится к войне спокойнее, и поэтому сосредоточенно вслушивается в сбитое дыхание Стренджа, как в один из лучших звуков в своей жизни.
Подполковник Грант сходит с ума, касаясь губ, умеющих говорить с деревьями, ощущая на себе подрагивающие пальцы, способные пускать круги по зеркальной глади как по морской воде. Дети мечтают увидеть чудо, он же может держать неиссякаемый источник чудес в своих руках, и это будоражит его сильнее, чем он готов признать даже перед самим собой.
Иногда он пересчитывает седые пряди в жестких волосах Джонатана. И, кажется, их становится больше.
Стрендж теперь практически не улыбается, скорее, у него получается что-то, что проще назвать оскалом, как будто мышцы на лице слишком одеревенели, чтобы двигаться. И если раньше у Джонатана были глаза чересчур живые, любопытные, то теперь в них то и дело мелькает этот хорошо знакомый военным людям пустой взгляд.
- Мне так ее не хватает, - иногда растерянно бормочет Джонатан, уткнувшись в плечо Гранта. Это не самая лучшая вещь, которую можно сказать в постели с человеком, но, с другой стороны, оба хорошо понимают, что такое война и что такое потери, так что прочее - меркнет, слетает как шелуха, как незначительное. Грант рад, что тот пытается говорить о своей боли, и практически уверен, что у него самого не саднит сердце от этих слов.

В одну из недель Колхаун вешает большое зеркало в своей спальне, удостаиваясь недоуменных взглядов от некоторых из своих братьев, на что лишь пожимает плечами. Не объяснять же им, что Джонатан предпочитает мрачное одиночество большую часть времени у себя в глуши.
И что у него по-прежнему едва заметно перехватывает дыхание, когда тот выходит с дорог Короля, со своими спутанными волосами, в которых, кажется, может заблудиться целый французский полк безо всякого волшебства.
Однажды Джонатан после двухнедельного молчания появляется в спальне в тот момент, когда Грант находится там не один, пытаясь вспомнить вкус другой жизни, полной блеска и женщин. И убедить себя, что этот вкус куда лучше горького затворничества с медленно сходящим с ума волшебником.
- О, - только и говорит Джонатан после секундного замешательства. - Я, пожалуй, зайду позже.
Самое страшное, что в его голосе нельзя различить ни малейшей тени обиды или досады. В его голосе нет ничего, кроме мрачного равнодушия, овладевающего Стренджем с каждым днем все сильнее, и ощущение остается такое, будто за него говорит его тень. И становится совершенно ясно, что ситуация медленно катится в пропасть, и однажды Джонатан так же шагнет в зеркало или наступит в лужу - и уйдет дорогами Короля навсегда.

Женщина в растерянности глядит, как подполковник Грант подбегает к зеркалу и с досадой ударяет кулаком в стену, глядя на удаляющуюся чуть сутуловатую спину.