короче, я тут на днях думала, что напишу какие-нибудь посты в дневник, и прямо даже внезапно это не будет выкладкой очередного мелкого текста. ха-ха, это очередной мелкий текст, написавшийся случайно в угаре маленького диалога о модерн!ау
во всем виню марию и коняша, регретую ничто, горю как впервые.

нвычитанное бен/калеб в модерн!ау
У Бена такого ослепительно-бирюзового, как тропическое море, цвета штаны в облипку, что у Калеба даже нет сил закатывать глаза, когда тот очередной раз выбегает в них из дома на свои бесконечные пары. Еще, конечно, Калеб – один из немногих - знает, что в пару к штанам у Таллмейджа есть комплект носков разных оттенков голубого; впрочем, куда чаще Калеб смеется над тем, как старательно Бен посещает занятия – будто на первом курсе парень, а не на последнем.
О том, в чем еще могла бы проявляться старательность Бена, он мучительно пытается не думать; ну, хотя бы среди белого дня.
Хотя, конечно, на первом месте неизменно остаются шутки про то, что «серьезный и вдумчивый молодой человек» Таллмейдж, как того охарактеризовал однажды доктор Вашингтон, безнадежно запал на своего преподавателя. Бен каждый раз глядит на Калеба с осуждением и старается лишний раз Джорджа не упоминать, и, главное, даже не пытаться доказывать, что в нем живет всего лишь глубокое, уважительное и абсолютно платоническое восхищение доктором Вашингтоном, а не что-то, что Калеб со своей сальной ухмылочкой повидавшего жизнь зовет «крашем».
Калеб смеется и подкалывает Бена, предлагая повесить ему на потолке комнаты огромный портрет его кумира – ну, чтобы Бену по ночам «было удобнее», поясняет он с серьезным лицом – но в душе у Калеба не то что кошки скребут, там стоит вой на добрую сотню адских голосов. Потому что шутки шутками, но упрямая, ребяческая слепота Бена убивает его; Бен за те долгие двадцать с чем-то лет, что они знакомы (а последние из них – так и вовсе снимают квартиру пополам), так ничего и не понял. По крайней мере, про Калеба, хотя, честно, там бы только слепой не догадался. Даже Эйб недавно что-то заподозрил.
Все эти взгляды, которыми Калеб смотрит на него, пока Бен отрешенно размешивает чай, сжимая ложечку своими аккуратными пальцами; пока они проводят вечера на диване, рубясь в дурацкие видео-игры, будто утро никогда не наступит; пока Бен ходит с влажной головой, не заботясь о сквозняках в квартире – все эти взгляды Бен совершенно не замечает. Просто сидит себе, курит, дурак, под открытой форточкой, словно его никто не раздевает взглядом уже долгие месяцы.
Курит Бен, кстати, только дома, после душа, какие-то по-дурацки тонкие сигареты, но Калеб не осмеливается сделать замечания по этому поводу – боится спугнуть. Он честно хочет смеяться над этой его привычкой, потому что, серьезно, кто так делает, кроме претенциозных девочек старшей школы?.. Но на самом деле у Калеба перебивает дыхание от какой-то чудовищной, разрушительной нежности, что горькими пальцами пережимает доступ к кислороду, когда он раз за разом видит его на подоконнике: распаренным после душа, глубоко задумчивым и почти что несчастным.
Когда Бен вот так сидит, дымя в окно, чуть склонив свою голову набок, и потемневшие от воды волосы лежат непослушно, то и дело роняя капли на очередную его дурацкую футболку, Калебу хочется подойти, сгрести его в объятия, до банального хруста костей, и уткнуться носом в мокрую холодную шею. И стоять так, даже не делая ничего больше. Даже не целуя этих дурацких губ, потому что, честное слово, только Бену в генетической лотерее мог достаться очерченный рот античной скульптуры.
Еще Калебу, очевидное дело, хочется свернуть себе шею за сентиментальность, ей-богу.
Иногда ему хочется свернуть ее и Толлбою, когда тот глядит на него, сдержанно улыбаясь, и хлопает по плечу в знак благодарности. Потому что Бен никогда не стесняется сказать, о том, что волнуется за Калеба, что тот ему дорог, или что Бен чем-то недоволен, или что Калеб молодец и сегодня отлично (почти цивильно) выглядит – словом, Бен говорит ему все, что считает нужным. И то, что Бен ни разу за эти блядски долгие, невыносимые годы ни единым намеком не сообщил ему ни о чем по-настоящему _важном_ - это наводит на определенные размышления.
Наводит; а потом размышления эти разбиваются о другие, когда Калеб то и дело видит Бена в своих огромных флисовых рубашках, в которых тот так любит ходить по дому. Или когда Бен засыпает, случайно уронив ему голову на плечо. Когда Бен иногда вдруг, импульсивно, перед какими-то важными событиями обнимает его – резко, порывисто, словно больше никогда не вернется, будто на рассвете его вздернут на перекрестьи всех семи ветров.
Всё это вместе – абсолютно, чертовски невыносимо, и Калебу кажется, что в один прекрасный день, когда они снова вместе напьются по какому-нибудь идиотскому поводу, он себя не удержит. О, дивный новый мир, страшный и удивительный – как же он ждет его. С отвагой человека, готового совершить беспросветную глупость.
Калеб знает, что, почти наверняка, после этого ему придется искать себе собственную квартиру. Ну, в ней хотя бы не будет постеров с Вашингтоном, невесело хмыкает он. Даже воображаемых.
***
Вот чего Калеб не знает, так это того, что Бен в свое время начинает курить, как полный идиот, после рассказа о какой-то сногсшибательной девице, пускавшей дым так сексуально, что Калеб не мог потом забыть её месяцами. А потом просто убеждает себя, что втянулся.
Впрочем, тут они в чем-то квиты, потому что Бен до сих пор не знает, что все задиристые рассказы о личной брюстеровской жизни, от которых он так мучительно устал – это одна большая, неаккуратная, паническая выдумка.